Благовест к вечерне в этот день звучал, как плач. Праздничная служба впервые проходила без присутствия архипастыря.
В переполненный народом собор вошли монастырские служки, наряженные, как халдеи[46], в длинные хламиды из алого сукна и деревянные раскрашенные шляпы. В руках они держали трубы с вложенною в них травой и огнём. Впереди себя они вели иноков, одетых в парчовые стихари[47] с венцами на головах, изображавших мучеников Ананию, Азарию и Мисаила. Кипели свечи, и певчие заканчивали исполнять седьмую песнь канона о трёх отроках, ввергнутых в печь Вавилонскую, когда прозвучало обращение:
– Дети царёвы! Видите ли печь сию, пламенем дышащую? Она уготована вам на мучение!
И, услышав слова эти, заплакали православные, приготовляясь к предстоящим страданиям. Прощаясь, в смертельной тоске обнимали друг друга:
– Господь осерчал на нас!
– Нет больше милосердия в сердце царёвом!
И ужаснулась земля новгородская от государева гнева и лютости.
Была им объявлена облава на изменников. И опричники с утра до вечера бегали по улицам, вытаскивали жителей со дворов и приводили к Иоанну. В пыточном подвале палачи жгли людей, требуя назвать имена предателей, а после огня вытаскивали на мороз, привязывали сзади к саням и мчались к волховскому мосту, волоча их по замёрзшей земле через весь город. Несчастным отрывало руки и ноги, за которые они были прихвачены. Граждан живьём метали в ледяные проруби Волх-реки; жён и детей их бросали туда же, младенцев привязывали к матерям.
В день Крещения Господня «иордань» до самого дна наполнилась трупами, и стрельцы, ходя по берегу, проталкивали людей под лёд рогатинами и баграми, топорами добивая тех, кто всплывал…
Морозным утром прощёного дня[48] солнце встало над опустевшим городом. Его красное пламя текло по стенам Софийского монастыря, и, казалось, они сочатся кровью, скорбя о невинно загубленных душах.
Опричники согнали на двор Кремля уцелевших горожан, и те стояли перед грозным повелителем оцепенелые, как непогребённые мертвецы, страшась поднять головы и взглянуть на Божий мир. Ум не вмещал всего того, что пережили они за эти адские недели…
Обвёл Иоанн суровым взором замерший перед ним народишко и провозгласил слова прощения:
– Новгородцы! Молите Господа Бога и Пречистую Его Матерь о нашем благочестивом царском державстве, о детях моих благоверных, царевичах Иване и Фёдоре, и о христолюбивом воинстве, дабы даровал нам Господь победу и одоление всех видимых и невидимых врагов. Пусть судит Бог изменника моего, вашего архиепископа Пимена, и злых его советников! На них взыщется пролитая здесь кровь. А теперь пусть умолкнут плач и стенания, утишится скорбь и горесть! Живите и благоденствуйте в сем граде!
И вдруг в людской толпе заметил Иоанн Васильевич монаха, одетого беднее бедного, и узнал в нём игумена обители Рождества Богородицы Арсения; мудрым словом он утешал своих духовных чад.
Будто другим человеком стал Грозный. Подошёл к старцу и склонил голову, кроток и смирен:
– Прошу, отче, твоих молитв и прощения.
Но, всегда благостный, ласковый и любвеобильный, отец Арсений вздохнул тяжело, и на глазах у него заблестели слёзы:
– Многие души преждевременно послал ты в Царство Небесное, поквитался за свою обиду с людьми неповинными. Пусть бы Господь был мстителем.
Помрачнел государь, свёл брови:
– Сильная власть стоит на костях. Мы вынуждены теперь совершать зло, из которого произойдёт добро и восстановит правильный ход народного бытия, – сказал твёрдо и попросил настойчивее: – Благослови меня, отче, идти на Псков.
