Когда-нибудь э т о – закончится. Кто-то переживёт, и выживет, как я. Может, даже, у кого-то откроются глаза на э т о, и наступит страшный момент, названный зловещим словом: – отрезвление. Эту трагическую мудрость, которую рождает опьянение войной, мы, видевшие и делавшие это, уже познали. И никогда, ни один судья не будет допрашивать обвиняемого так пытливо, как допрашивает меня уже сейчас собственная совесть. И пока дёргаюсь и выворачиваюсь наизнанку здесь, пытаясь нарваться, – ещё ничего, там же – не будет возможности убивать страх, совесть и бессилие перед неотвратимостью и неизбежностью вечности.
Я не смогу быть таким, как все, и я не хочу, там – быть. После последнего выстрела, в последний день, когда начнут сдавать и учитывать все патроны, – один я оставлю. Чтоб остаться с тобой, навсегда, моё море.
…Белые чайки кричат тоскливо над головой. Видимо, права легенда – в них переселяются души погибших моряков. В далёкой дымке показался берег. Мягкая волна плавно поднимает и опускает, над несущейся, на и под меня обворожительной лазурью, от которой не могу оторвать глаз.
Если у меня когда-нибудь будет сын, – я назову его – Ромой…
…Жара. Монотонная ходьба убаюкивает. В шелест ветра вплетается редкое щебетание птах. Почти тишина. Сдобренная сопением, скрипом трущихся об одежду ремней и приглушённой травой поступью десятка человек. Жара…
Роба противно липнет к телу. Между лопаток, под мышками и в штанах – «болото», чавкающее с каждым шагом. Носки давно мокрые. Достаю кончиком языка солёную капельку, сбился со счёта, – которая, а они – равномерно катятся с висков…
Спина Мамонта маячит в десяти метрах, вся в тёмных пятнах и белых солевых разводах от пота, поперёк, как коромысло – ручник. Шагает уже не так бодро, как с утра, но и нет обычной настороженности.
Неделя, как не вступали в «соприкосновение», – они ушли. Лишь изредка напоминают о себе: жгут дальние деревушки. Вот и мотаемся для успокоения местных, топчем пепелища, перевязываем, хороним, да периодически вспарываем тишину длинными очередями по густому бамбуку.
…Дюжина догорающих фазанок и хоз. пристроек. Пять трупов. Лёгкие уже перевязаны, троих тяжёлых обкалываем, но больше часа не протянут. Старлей через переводчика что-то выясняет у местных. Где-то воют бабы, ревут ребятишки и скулят собаки. Тошнотворный запах дерьма, крови и гари. Колышется марево. Скинуть бы остохреневшие тряпки и «железо», – искупаться. Жара…
Палыч неспеша закуривает, подходит:
– Ночуем здесь, Сан, хватит прохлаждаться. Машет в сторону леса – обойдём, проверим, потом отдохнём.
Поднимаю ребят:
– Последний рывочек, на полчаса! Лишнее оставить; Сеня с рацией и пожрать замути. Куда каски-то, пижоны?! На бошки!
Огибаем сгоревшую коммуну, слегка углубившись в заросли бамбука, переходящие в густые джунгли. На фоне розового, клонящегося к закату солнца – чадят остовы домишек. Дышать полегче, хотя каска, по прежнему, раскалена. Пекло отступает и шагается без рюкзаков и «железа» легко.
…Скоро, уже совсем скоро отвалим из этой вонючей тьмутаракани, «тамагавки зарывают» уже, похоже. Первым делом – высплюсь, потом – потом вода, мыться буду подолгу и каждый день. Найду полянку, где никого не будет. Трава, небо, тишина. Буду лежать, смотреть и курить. Не надо будет ползать в грязи, прятаться, стрелять в них, «помогать» своим, чтоб не мучались, а после – до одури обкалываться самому, лишь бы не видеть их глаз, забыть, не спятить окончательно, и – чтобы не убили тебя – убивать, убивать…
