Я шла и думала про ту женщину, которая ищет свою убежавшую и, скорей всего, погибшую кошку и ждет сына обратно. Ждет, когда он поймет, что больше мамы его все равно никто любить не будет, никто так не поймет, никто не будет тетёшкаться, оправдывать, заботиться.
Я знаю, что самое правильное для моей работы – не погружаться душой в проблемы моих посетителей. Умом – да, но не душой. Душа – плохой советчик в этом случае. Я начинаю переживать вместе с ними и теряю ясность ума.
Если бы меня спросили высшие силы: «Чего желаете?», я бы заказала себе в подарок холодный трезвый ум. Не счастье, не любовь, не благополучие, и даже не здоровье. Ум. Четко расставляющий приоритеты, определяющий главное, жестко отсекающий все ненужное. Ум, которому подчинялась бы душа. Хочу быть хорошо продуманным и тщательно собранным механизмом. Приходить на работу, включаться на положенное время и потом ровно в 17.45 выключаться, не страдая от своих ошибок, не думая о посторонних людях, которым я не могу помочь, просто потому что не могу. Потому что я не Бог, потому что мне не влезть в их душу. И главное – потому что я боюсь кардинально менять их собственные решения. Эта боязнь появилась не сразу. Чем больше я работаю, тем осторожнее даю советы, стараюсь вообще ничего определенного не советовать. Человек должен делать свои ошибки, а не мои.
Мужчина, стоящий у подъезда, обернулся на мои шаги.
– Здесь очень тихо, – сказал он с легким акцентом. – Я был в Москве, там очень громкий шум. А здесь тихо.
Какой странный акцент или говор – не пойму. Как будто он слишком старательно выговаривает все звуки, и от этого они звучат неправильно. Наш язык – неуловимый и свободный. Гласные – нечеткие, согласные меняем, оглушаем звонкие, озвончаем глухие, съедаем концы слов, не заботясь о четкости звучания… Отражает ли это национальный характер? Наверняка. Только в чем он? В любви к свободе? Мы любим свободу, но не больше, чем, скажем, греки, французы или итальянцы.
– Вы – Олга?
– Да.
– Я видел ваше фото. Здравствуйте, Олья. – Он протянул мне руку, я с некоторым сомнением пожала ее. Теплая рука, крепкое пожатие. – Я Эварс.
– Простите?
– Вам написала Мария?
Я не сразу поняла, что Мария – это наша с Маришей мать. Прошло несколько дней с тех пор, как Мариша приезжала ко мне, странный разговор быстро забылся. Неужели правда кто-то приехал из Австралии сюда, нашел меня? Зачем? Что ему нужно в нашем городе? Почему он приехал не к Марише? Или это она послала его ко мне? Как он узнал мой адрес? От Мариши? Но почему она не предупредила меня? Все эти вопросы пронеслись у меня в голове, перегоняя друг друга, наталкиваясь друг на друга, сбивая и не давая мне сосредоточиться ни на одном.
– Я могу у вас остановиться?
– Зачем?
– Что, простите? – Мужчина, назвавшийся именем, которое ни с чем у меня не связалось (кажется, Эварс…), растерянно улыбнулся. – Можно мне зайти к вам?
Я пожала плечами. Ерунда какая-то. Я набрала номер Мариши. Она сбросила меня и написала коротко «Не могу позже». То есть моя сестра-министр занята, разговаривать не может, позвонит мне позже. Хорошо, что у меня есть время – смотреть на окна, на людей, на кошек и собак, мечтающих о доме, на ветки деревьев и лужи, на закатные отблески на стеклах, на птиц, расхаживающих по краешку тротуара. Я бы ни за что не хотела поменяться с Маришей местами. Она иногда говорит: «Вот были бы мы одинаковые, настоящие близнецы, ты бы иногда могла побыть министром, а я посидеть вместо тебя в консультации. Так, для развлечения и отдыха. Ты сходила бы на какой-то прием хотя бы, надела бы платье в пол и бабушкины бриллианты. А я бы с обычными людьми пообщалась». Но, к счастью, мы такие разные, что никто не заподозрит в нас не только близняшек, но и просто сестер. Одна сестра забрала себе бабушкины бриллианты, другая – всю свободу, которая отпущена нам была на двоих. И ничуть не жалею о своем выборе.
