Вечером 8 октября Щербаков заступил на дежурство. Впереди в сумерках темнели далекие деревья лесополосы, сзади и слева шелестел камыш над арыком, на трансмиссии слышался храп механика и наводчика.
«Когда же всё это кончится? – тревожные мысли копошились в давно не мытой голове лейтенанта. – Говорили на пару месяцев в Дагестан, а тут уже больше трех и такой поворот», – он закурил очередную "Приму". Тянулись минуты, перетекавшие в часы. В небе сквозь рваные облака просвечивал тонкий серпик убывающей луны. Комаров стало меньше, поэтому спать хотелось сильнее обычного, да и бессонные ночи давали о себе знать. Почти провалившись в сон, Щербаков услышал в стороне штаба батальона звук выстрела, затем прозвучала автоматная очередь, в небо взвились огоньки трассеров, и за ними взлетела сигнальная ракета, осветив окрестности малиново-красным цветом. В груди что-то ёкнуло: «Красная ракета!»
«К бою! – заорал лейтенант, совершенно очнувшись от сна и глядя, как догорает падавшая за арыки красная звезда. В стороне загрохотал танковый двигатель, за ним еще один. Щербаков спрыгнул на трансмиссию: – К бою! – он с силой ударил ногой в бок завернутого в спальник и сладко спавшего механика, сдернув второй спальник с наводчика, он схватил за шиворот открывшего глаза Кравченко. – Олег, просыпайся, бля! Команда к бою!»
Обухов, спотыкаясь в темноте, кинулся к своему люку, Кравченко запрыгнул в свой. Сашка забрался на своё место командира, захлопнув за собой крышку люка. Сердце бешено колотилось, а живот предательски скрутило. В этот момент танк загрохотал дизелем, выкинув в ночное небо столб сизого дыма. Натянув шлемофон, Щербаков щелкнул тумблером радиостанции.
– Тридцатый, приём! – сразу услышал он в наушниках злой голос Абдулова.
– На приёме тридцатый, – ответил лейтенант.
– Почему на связь не выходишь? Где Прокат 31? Почему не отвечает? Команда к бою!
– На приёме Прокат 31, – прорвался голос командира 158 танка сержанта Акунина.
– Всем наблюдать! В случае обнаружения противника немедленно доложить мне. Как поняли? Приём! – голос командира роты в шипении радиопомех.
– Понял тебя, ноль первый. На приёме десятый, – донеслось из наушников.
– Ноль первый, понял тебя, – невозмутимый голос Вадима Круглова. – На приёме двадцатый.
– Понял тебя, ноль первый. Прокат тридцать на приёме, – Щербаков, вертя командирской башенкой, вглядывался в мельтешащий зеленью прибор ночного виденья. Слева схватился за "чебурашку" и прилип к прицелу наводчик Кравченко. В ночнике угадывались контуры лесополосы, слева светлела стена камыша. Вдали показывались и исчезали какие-то черные точки. Что это – противник или помехи прибора? Живот крутило всё больше. Неужели началось? Вот оно! Что делать? Руки предательски дрожали.
«Альбатрос, Альбатрос! – зазвучал в наушниках циркулярный позывной для всех подразделений батальона. – Наблюдать в сторону противника!»
За грохотом дизеля ничего не слышно, стрелял ли кто снаружи – неизвестно.
– Товарищ лейтенант, двигатель греется, – через какое-то количество томительных минут по внутренней связи сообщил Обухов.
– Почему греется? – лейтенант сильнее прижал ларингофоны к горлу.
– Не знаю. – прокричал механик, – Может, двигатель заглушить? А то вдруг клинанёт!
– Погоди, – слабая надежда мелькнула в голове Сашки. Он повернул ручку люка и чуть приоткрыл его, выглянув в кромешную тьму. Страх, что какой-нибудь боевик сидит на башне с ножом, мешал Щербакову вылезти наружу. Лейтенант нащупал в темноте автомат, передернул затвор, предварительно сняв с предохранителя. Просунув ствол автомата в узкую прорезь люка, он резко откинул его крышку и выглянул наружу. На башне никого не было, а на трансмиссии лежали два развернутых спальника, не давая как следует охлаждаться разгоряченному двигателю. Сашка, спрыгнув на пышущую жаром трансмиссию, скинул спальники на остывшую землю и снова нырнул в люк, захлопнув его за собой.
