– Половина высшего командного состава вовлечена в заговор против Советской власти, а органы безопасности Дальневосточного края спят сном дальневосточного медведя. Как так получается, товарищ Дерибас? Если предатели Путна с Гамарником хозяйничали длительное время на Дальнем Востоке при полнейшем бездействии дальневосточных органов безопасности, можно ожидать, что они заложили крепкий фундамент для заговорщиков не только в дальневосточной армии, но и во все советских и партийных и организациях, на важнейших военных заводах и стройках.
– Я сейчас не имею возможности ответить на этот вопрос, товарищ Сталин, – ответил Дерибас.
У Сталина была манера, подчеркивая какую-то важную мысль, делая акцент на ней, встряхивать рукой, в которой он держал трубку.
– Вы уверены, товарищ Дерибас, в том, что не существует связи заграничных белоэмигрантских центров с антисоветским контрреволюционным подпольем в самой армии, в органах НКВД и во всех перечисленных организациях на Дальнем Востоке, действующих в связке с японскими разведслужбами для подготовки заговора против Советской власти?
Сталин остановился против Дерибаса и испытующе глядел на него своим тяжелым взглядом.
Дерибас на протяжении всего разговора со Сталиным ощущал какое-то напряжение, словно бы попал под какое-то магнетическое воздействие, невольно сковывавшее его, от чего он чувствовал немалое волнение, так что чувствовал, как шея его взмокла и почему-то давил воротник кителя. Это напряжение создавалось и поддерживалось и долгими паузами между его вопросами, и методическим расхаживанием Сталина, его неторопливостью, курением трубки, и, казалось, безучастным лицом Молотова, который сидел, положив руки на стол и сцепив их в замок, и не менее напряженным лицом Ежова, сидевшего окаменело, прямо, не смея даже отвалиться на спинку стула, а руки сложив на коленях. Но в особенности создавалось манерой Сталина подолгу стоять к ним боком или спиной, когда он расхаживал, доходил до дальнего окна, там останавливался и задумывался, очевидно, что-то решая или обдумывая очередной вопрос. И после этого следовал новый вопрос или какое-то уже взвешенное решение. И ум, и наблюдательность, и знание людей ясно сказали Дерибасу о том, что у Сталина все рассчитано, каждый жест, движение, походка, интонации голоса, паузы, эта нарочитая неспешность, даже медлительность, молчание, и вот это курение трубки, – все, все создавало и поддерживало напряжение, сковывавшее людей, парализующее их волю, что, вероятно, Сталин считал необходимым, и ему это удавалось. «Вся спина мокрая! Подавляет! Совершенно подавляет! Вот именно», – мимоходом думалось ему. – А чем подавляет? Авторитетом? Нет. Чем-то другим. Но чем? Тишина гробовая, голоса не повысил, неудовольствия своего не выказал, а совершенно подавил! Прикажи он сейчас мне раздеться догола, и я бы ни минуты не колебался». Должно быть, он основательно проработал немало книг, изучая психологию властелинов и их методы воздействия на толпу и ближайшее окружение».
– Если допустить возможность заговора, товарищ Сталин, – говорил Дерибас, преодолевая волнение, – то для этой цели заговорщики должны иметь многочисленных сторонников и важные посты в армии, на флоте, в военно-воздушных силах. И по возможности по всей стране, а не только в Дальневосточной армии.
– А разве аресты командного состава Дальневосточной армии ни о чем вам не говорят? Разве аресты Тухачевского, Уборевича, Якира, Гарькавого и других военных, занимавших главные должности в самых важнейших округах СССР, об этом не говорят? Нет, они об этом очень красноречиво говорят. Чем же тогда занимались на Дальнем Востоке органы безопасности? Не утратили ли вы там со своими сотрудниками большевистской революционной бдительности по отношению к заговорщикам, троцкистам и всевозможным врагам Советской власти, товарищ Дерибас?
