– В самом деле, – серьезно сказал Карамзин, ни к кому не обращаясь, – меня смущает это место летописей наших: как «слепой Якун» мог начальствовать войском, а главное – лично участвовать в битве?
– А как же у чешских таборитов был предводителем слепой Жижка[20]? – возразил Державин. – Он тоже лично участвовал в битвах.
– Так-то так, да все это меня не успокаивает, – спокойно говорил Карамзин. – Может быть, впоследствии историки и откроют, что Якун был не слепой, – заметил Сперанский.
– Да, может быть.
– Область знания бесконечна… Бесконечно пространство и время, это так… но и пытливость духа человеческого также бесконечна… Теперь вы в недоумении от «слепоты Якуна», а может быть, лет через пятьдесят найдут наши дети и внуки, что он был вовсе не слепой, – найдут, быть может, и то, кто такие были эти варяги… Вон теперь мы долго ждали сведений о свидании государя с Наполеоном, а через пятьдесят лет, через сто, может быть, за тысячи верст можно будет слушать, что говорят отсутствующие… Могущество мысли человеческой безгранично, – задумчиво говорил Сперанский, гладя головку Лизы, которая стояла тихо, прижавшись к его коленям.
Старик Державин заснул, пригретый солнышком. Седая голова его как-то беспомощно опустилась на грудь, и ветерок играл его седыми волосами. И это – «певец Фелицы»! Грустно… так могуществен ум человеческий и так бессильно его тело… Грустно, грустно!
– Это дочка ваша? – спросил Карамзин после общего раздумчивого молчания.
– Да, моя Лиза, названная так в память вашей «Бедной Лизы».
Карамзин грустно улыбнулся, любуясь обеими девочками. Он вспомнил, когда писалась эта «Бедная Лиза». Как давно это было!
– А сегодня моя Лиза совсем «Бедная Лиза», – шутя заметил Сперанский.
– Почему же? – спросил Карамзин.
– Огорчил ее один мальчик-озорник… попрекнул происхождением.
– Тем, что она произошла от Адама и Евы?
– Да, только от семинариста.
– А тот мальчик разве не от этой пары прародителей производит себя?
– Должно быть.
– У него папа был негр, – удачно пояснила Соня.
Всем это очень понравилось, но Сперанский погрозил ей пальцем.
– А как ваша работа подвигается? – обратился он к Карамзину.
– Медленно, Михайло Михайлович, – кропотливая эта работа… Каждое пустое известие надо подкрепить, цитатой подковать.
– Да, этих гвоздей у вас много, так и пестрят страницы цитатами.
– Да чуть ли эти гвозди не больше весят, чем самые сапоги, – иронически заметил Тургенев.
– Что ж, и правда, – отвечал Карамзин скромно.
– Но какой язык у вас богатый! – говорил Сперанский. – Вы положительно творец нашего литературного стиля.
Карамзин предостерегательно показал на спящего Державина.
– Ничего, – успокаивал его Сперанский. – Ведь он не прозаик – поэт.
– А какие вести из армии и от государя? – спросил Карамзин, видимо, желая переменить разговор.
– Да вести не совсем утешительные… Уже одно то ново, что русских бьют, чуть ли не первый раз с начала нашей истории… так кажется?
– Нет, бивали не раз и прежде, – заметил Карамзин.
– В древнее время, может быть?
– Нет, и в последние два века: и поляки бивали, и шведы.
– Да… Но теперь, говорят, что не так бьет Наполеон, как свои же…
– Неужели? Кто ж это?
– Казнокрады, интенданты да подрядчики… Ну и бездарные вожди.
– Да, с таким чадушком, как Наполеон, нелегко бороться.
– Пигмеям, – пояснил Сперанский.
– А государь что?
– Он, кажется, очарован новым цезарем после личного свиданья… Да и неудивительно – великий гений.
