Уже 27 февраля 1940 года в директивах Красной Армии и Флоту в качестве единственного вероятного противника были названы Германия и ее союзники. А ведь в эти дни еще продолжалась советско-финская война, и Англия и Франция всерьез рассматривали отправку крупного экспедиционного корпуса на помощь финнам. Однако не их, а Германию Сталин считал своим главным противником. И неслучайно уже через неделю после решения Политбюро был заключен мир с Финляндией, а освободившиеся войска ускоренным порядком перебрасывались к западным границам. Срок демобилизации призванных из запаса на войну с Финляндией был отодвинут до 1 июля 1940 года. НКВД же успело расстрелять практически всех поляков к моменту начала большого германского наступления на Западе 10 мая 1940 года. Сталин рассчитывал, что вермахт увязнет на линии Мажино, и тогда, через полтора-два месяца активных боевых действий на германо-французском фронте, Красная Армия ударит немцам в тыл, прикрытый лишь десятком второочередных дивизий. Однако Франция окончательно рухнула уже в середине июня, а сам исход кампании не вызывал больших сомнений уже в конце мая. В этих условиях Сталин не рискнул начать наступление, решив получше подготовиться к войне со столь грозным противником.
Характерно, что Сталин, безжалостно расправляясь с польскими офицерами и интеллигенцией, делал это в глубокой тайне, а публично стремился продемонстрировать иностранным наблюдателям уважение к польской культуре и заботу о польском национальном меньшинстве в СССР. Поэтому в Львовский обком КП(б)У его главе Грищуку, а также Хрущеву и Бурмистренко 3 июля 1940 года ушла грозная сталинская шифрограмма: «До ЦК ВКП(б) дошли сведения, что органы власти во Львове допускают перегибы в отношении польского населения, не оказывают помощи польским беженцам, стесняют польский язык, не принимают поляков на работу, ввиду чего поляки вынуждены выдавать себя за украинцев и тому подобное. Особенно неправильно ведут себя органы милиции. ЦК ВКП(б) предлагает вам за вашей личной ответственностью незамедлительно ликвидировать эти и подобные им перегибы и принять меры к установлению братских отношений между украинскими и польскими трудящимися. Советую вам созвать небольшое совещание из лучших польских людей, узнать у них о жалобах на перегибы, записать эти жалобы и потом учесть их при выработке мер улучшения отношений с поляками».
По всей вероятности, в первый момент у Хрущева при чтении этих строк волосы дыбом встали. Как же, только что «лучших польских людей» стреляли под Харьковом, в Катыни и Медном, а тут вдруг изволь налаживай с ними отношения, созывай какое-то там совещание. Правда, совещание это, как сразу, наверное, понял опытный Никита Сергеевич, «для мебели» – чтобы в газетах можно было напечатать.
Бросается в глазах, что, упирая в шифровке на «неправильное» поведение милиции, Сталин адресовал ее не Берии, которому милиционеры непосредственно подчинялись, а только партийным руководителям. Не исключено, что сам Лаврентий Павлович и поставил Иосифа Виссарионовича в известность о «перегибах» в отношении поляков в западных областях Украины. Кроме того, Сталин понимал, что на местах органы НКВД следуют в первую очередь директивам местных партийных вождей, если они, разумеется, не противоречат указаниям Москвы и центрального аппарата НКВД. А поляки и в 20-е, и в 30-е годы числились если уж не поголовно врагами, то нацией, безусловно, подозрительной, среди которой полным-полно шпионов, диверсантов и потенциальных перебежчиков. Так что во Львове органы внутренних дел взялись за преследование поляков с большим энтузиазмом, и потребовался окрик Сталина, чтобы умерить их рвение.
