И все бы ничего, если бы Ронни не просыпался каждое утро с волной нестерпимой боли, от которой хотелось выть и выпить.
– Тебе надо отвлечься, сынок, – глядя на него с едкой смесью обожания и жалости, вздыхала мать.
– Как? – не спорил Ронни.
– Может, найдешь себе какое-нибудь занятие?
– Здесь? В четырех стенах?
Мать удивилась, захлопала глазами, открыла, было, рот, но тут же закрыла снова.
– Ладно, ма, не парься.
Ронни спустил ноги с кровати на пол, прислушиваясь к ощущениям. Болело терпимо.
– Ты куда?
– Не знаю. Пройдусь.
– Я с тобой.
– Не надо.
– Ты же сам не… – она замолчала резко, словно выключили свет, прервав ее на полуслове.
– Ладно. Я тут тогда. Во дворе.
Она кивнула, отшатнулась к двери и скрылась в полумраке коридора.
– Чертов ты сукин сын, Рональд Брайан Райт, – выругался Ронни. Полным именем он себя называл только под воздействием кипящей злости. Чаще всего направленной на самого себя.
– Есть такое, – заржал с порога тот самый друг с телевизором. Его, кстати, звали Криппи, что не являлось настоящим именем, зато прекрасно отражало суть.
– Криппи. Придурок.
– Придурок или нет, но готовься целовать мои целомудренные руки.
Ронни фыркнул и закатил глаза, чем стал еще больше похож на сестренку.
– Ладно, ладно, обойдемся без нежностей. Я тут тебе кое-что притащил. Чтоб не сдох от скуки.
На кровать упала покрытая пылью коробка. Заглянув под крышку, Ронни удивленно перевел взгляд на Криппи.
– Что это за дерьмо?
– Фотокамера, – обиделся тот. – Староватая, но рабочая. Оторвал на блошином рынке.
Фотокамера выглядела не просто старой, а доисторической. Хотя, возможно, ее старили наклеенные по бокам бумажки с непонятными символами.
– Рабочая? – с сомнением протянул Ронни, навел объектив на Криппи, но тот замахал руками и спрятался за дверью – жутко не любил попадаться даже в случайный кадр.
– Ну, я погнал. До скорого, – проблеял он из коридора и смылся.
– Камера, – хмыкнул Ронни. Хотел, было, закрыть коробку и зашвырнуть под кровать, но вдруг передумал. Делать все равно нечего, да и, стоило признать, мать была абсолютно права: если он не найдет себе занятие, то просто сойдет с ума или выбросится из окна – хотя с первого этажа лететь недолго, зато поучительно. Если это старье хоть на минуту поможет отвлечься от боли – это все, что сейчас было так необходимо.
Первой в кадр попалась дворовая собака – жуткое чудовище с патлатой шерстью и беззубой пастью. Она взвизгнула, поджала поеденный блохами хвост и убежала, скуля на всю улицу. А Ронни вдруг впервые за много дней почувствовал забытое облегчение – так чувствует себя человек в здоровом теле, без боли, разрывающей мышцы и связки в клочья. В голове прояснилось, вспомнилась даже девчонка, с которой он познакомился накануне в баре. Вдруг захотелось пройтись – хотя бы до конца улицы, всего-то мимо пары домов.
– Сынок! Ты куда? – высунулась с крыльца мать, как только услышала скрип калитки.
– Я скоро, – отмахнулся Ронни, кое-как справляясь с костылями и при этом держа камеру в руках.
– Но…
Она что-то говорила или даже кричала, возможно, умоляла вернуться, чтобы не дай бог не подвернуть поломанную ногу. Но он не слышал. Он чувствовал ветер на лице и мелкие песчинки с пыльной дороги, забивающиеся в глаза. Кожа покрывалась мурашками, а мышцы приятно растягивались и сжимались, перенося затекшее от долгого лежания тело дальше по улице. Пусть не так далеко, как хотелось.
