Он успел дойти до конца соседского забора, когда поломанную ногу скрутило новым витком боли. Зарычав, Ронни согнулся, выронил камеру. И тут же, пытаясь поймать ее, упал на землю, зарывшись лицом в смешанную с грязью траву. Ему пришлось приподняться, подползти к забору и только потом начать снова дышать.
– Чертова нога, – оскалился Ронни, прикрыл глаза и пошарил рядом с собой в траве. Нащупав обклеенный непонятными символами прохладный корпус камеры, он потянул ее к себе и, обессилев окончательно, едва умудрился положить на колени.
– Эй, ты в норме?
Грубый пропитый голос раздался внезапно, когда так хотелось тишины.
– Да, я… – Ронни открыл глаза и уставился на осунувшееся лицо соседа из того самого дома, у чьего забора решил отдохнуть и набраться сил. – Мистер Симонс. Здравствуйте.
– Ты этот, что ли? – патлатая, совсем как у его собаки, голова мотнулась в сторону дома, где на крыльце уже виднелась тень миссис Райт.
– Ага. Рональд.
– Ну да. А чего лежишь? Пьяный? – мужик облизал губы.
– Нет. Нога. Болит, зараза.
– Так это… помочь, что ли?
– Нет. Я… Сейчас, чуть-чуть посижу. И пройдет.
– А… ну, ты это… – мужик подозрительно осмотрел незваного гостя и уже собирался уходить, когда заметил камеру. – А это что за хрень?
– Это? Фотокамера. Хотите, щелкну?
– Ну… это… давай.
Мужик выпрямился настолько, насколько позволяло стянутое тугими мышцами тело, подбоченился и постарался улыбнуться так, чтобы не было видно черных дыр между оставшимися зубами.
Щелчок. Раздался крик. Мужик упал рядом, в ту же грязь и траву, и завыл.
– Эй, что с вами? – подполз к нему Ронни и только потом заметил, что боли снова нет. Исчезла. Испарилась.
– Живот. Сука. Скрутило так…
– Я… я вызову скорую, – неуверенно пробормотал Ронни, прислушиваясь к своим ощущениям, оглушенный внезапным осознанием и стуком разогнавшегося до любимой скорости сердца.
– Не надо, пройдет, – отмахнулся мужик и, кое-как поднявшись, согнувшись почти до колен, поспешил в дом.
К ним уже бежала миссис Райт, размахивая кухонным полотенцем.
– Сынок, что случилось? – затрепетала она, бросаясь то к Ронни, то к быстро удаляющемуся соседу. – Подрались?
– Что? Нет. Я упал. А мистер… говорит, живот заболел.
– А… а… живот…
Ронни быстро поднялся – он знал, что боль скоро вернется, – поднял камеру, костыли и заторопился домой. Мать едва поспевала за ним.
Боль вернулась только на следующий день, когда Ронни уже устал ждать и, было, решил, что навсегда простился с ней. Колючая, тянущая, выматывающая, она мешала думать и – тем более – принимать решения, о которых потом не пожалеешь. Жалеть сейчас получалось только себя.
Высунувшись из окна на улицу, Ронни ждал. Рядом ждала фотокамера, ухмыляясь незнакомыми символами. Во дворе соседнего дома появилась женщина. Пышногрудая и пышнозадая, затянутая в цветастое платье, она курила, стоя на крыльце, и с сожалением разглядывала засохшие цветы, на которые, очевидно, никак не хватало времени.
Щелчок. Еще один. И еще.
Женщина закашлялась, а Ронни застонал от удовольствия – боль ушла, оставив его в блаженной бесчувственности. Он не видел, как соседка схватилась за горло, как, заваливаясь на бок, убежала в дом. Не слышал звуки сирен машин скорой помощи. Он спал.
И не видел, как сестренка, заглянув в комнату, заинтересовалась фотокамерой и странными символами.
Проснулся Ронни под вечер, когда уже стемнело. В доме стояла тишина. Она обескураживала и обволакивала неприятным предчувствием.
