– Эй! – крикнул он заплетающимся языком. – Кто там! Еще вина!
Ему принесли бутылку бургундского.
– Выпьем, – сказал он серьезно и стал дрожащей рукой наполнять кубок.
– Я думаю, нам нужно не задерживаясь идти в Париж, – сказал ему Бассомпьер, который чувствовал себя до неприятности трезвым. – Не стоит сердить короля и давать повод для упреков королеве-матери. Она ведь только того и ждет.
Люинь посмотрел на него тяжелым взглядом.
– Я не боюсь ни этой женщины, ни ее интриг, – прорычал он, отодвинув от себя кубок и расплескав вино. – А сын ее так меня боится, что не посмеет и пальцем шевельнуть без моего ведома. Вот возьму Монёр, – Люинь грохнул кулаком по столу, – заключу мир и устрою все так, как мне хочется.
Бассомпьер перегнулся к нему через стол, сжал рукой его плечо, слегка встряхнув, заговорил тихо:
– Взгляните правде в глаза, король уже не мальчик. Однажды мы стояли с ним в Фонтенбло у окна и смотрели, как проезжает ваш кортеж из девяти карет. «Смотрите, Бассомпьер, вот въезжает король», – с усмешкой сказал он мне. «Сир, это всего лишь подданный, осыпанный вашими благодеяниями», – ответил я. «Нет, – говорит, – вы его не знаете, он думает, что это я ему обязан, и хочет быть королем. Но я этого не допущу, пока буду жив».
Выпалив все это на одном дыхании, Бассомпьер отпустил плечо Люиня. Герцог упал головой на стол и захрапел.
К декабрю королевскую армию начала косить «пурпурная лихорадка». Бассомпьер в очередной раз отправился к Люиню, чтобы категорически потребовать снять бессмысленную осаду и не губить людей. Люинь лежал на постели, глаза его лихорадочно блестели, лицо было красно от жара. Завидев Бассомпьера, он приподнялся на локте, но тут же с утробным звуком склонился над тазом, стоявшим на полу. Его долго и мучительно рвало. Бассомпьер понял, что болезнь добралась и сюда.
Пять дней Люинь пролежал, не вставая, глядя в потолок и отказываясь от еды. Восьмого декабря он велел привести к себе священника и исповедовался. Капеллан со страхом поднес ему Святые Дары, опасаясь, что они будут извергнуты неподобающим образом. Однако все обошлось. Коннетабль с трудом проглотил причастие (горло покраснело и распухло) и откинулся на подушки.
На другой день в лагерь прибыл король и сразу прошел к больному. Сердце его сжалось болью при виде клейма скарлатины на таком знакомом, но в то же время неузнаваемом лице. Люинь поднял руку и что-то прохрипел. Людовик склонился над ним.
– Сир… не оставьте… моего сына…
– Да-да, обещаю тебе.
Подошедший врач настойчиво попросил короля удалиться, опасаясь за его здоровье.
Агония продолжалась два дня. Умирающий был предоставлен самому себе: редко какой слуга заглядывал в его комнату, двери были настежь раскрыты или хлопали от сквозняков. Пятнадцатого декабря коннетабль испустил дух. Присутствовавший при этом король неотрывно смотрел на исказившееся судорогой лицо и невольно скопировал его гримасу. Врач засвидетельствовал смерть, слуги принялись обряжать покойного, король вышел.
– Мне вправду больно, я любил его, потому что он любил меня, однако… ему чего-то недоставало, – грустно сказал он Бассомпьеру.
– Кто же теперь займет его место, сир? – в упор спросил Бассомпьер. Франсуа де Баррада, прибывший вместе с королем, стоял неподалеку, и при известии о смерти Люиня приятели уже начали похлопывать его по плечу.
– Я люблю всех, кто мне служит, и не намерен возносить одних в ущерб другим! – отрезал Людовик, вскочил на коня и куда-то умчался. В тот же день Баррада было приказано отправляться в его поместье. Его надежды на власть лопнули, точно мыльный пузырь.
