Я не знаю, что говорит старик.
Я не знаю, что отвечает ему мальчик.
Притвориться, что знаешь, будет слишком схематично.
Между тем развитие настолько сдерживается, а приближение конца так замедлено, что желание сдержать слезы остается неколебимым и длится часами.
Ветка ударила его в лицо и грудь. Наверное, то же самое испытывают при попадании пули. Сила столкновения так велика, что внутреннее «я» уклоняется от любых внешних связей, хотя подобное явление не имеет ничего общего с забытьем. Мальчик не потерял сознания, но внезапно его тело вкупе со всеми его ощущениями и воспоминаниями превратилось в бескрайнюю ферму, по которой он непонятным способом передвигался. В отдалении виднелась какая-то бесформенная темная масса, состоящая из каменных поверхностей и воды. Он стремительно к ней приблизился и проник внутрь в тот самый миг, когда спина коснулась бедра лошади; едва ноги взлетели в воздух над холкой, мальчик вытянулся вертикально в облачной расщелине; потом ударился о землю, и внезапно поля раздвинулись, будто занавес, и открыли безбрежное синее небо, под которым не было земли, а был только он. И тут он потерял сознание.
Он выныривает из забытья. В постели его стойкость проистекает из первоначального решения не закричать при виде ветки, принятого час назад, прежде чем его нашел старик. В постели мальчик все еще решает. Для него время замерло, и стойкость требуется не для того, чтобы придерживаться решения, а для того, чтобы принимать его бесконечно.
(Именно поэтому палачи чередуют пытки с утешением, разрушая подобное восприятие времени, необходимое телу для защиты.)
Все написанное – схема. Ты – схематичный писатель. Изложение напоминает теорему.
До определенного момента.
Какого именно?
До того, как поднимается занавес.
– Возвращайся к мальчику.
– Кто это говорит?
– Старик.
– Что мальчик чувствует?
– Спроси старика.
– Глянь-ка, – говорит старик. – Даже не стонет, бедняжка.
Дом – последний рубеж перед концом. Поэтому умирающие хотят умереть дома.
Мальчик не умирает.
Он дома, в кровати, накрытый одеялом, от которого пахнет отсыревшим грязным тряпьем.
В тот миг, когда его падение и боль застыли во времени, он нашел дом.
Мальчик вышел из своих владений к старику.
Они встретились на равных. Их встреча не подчинялась никаким правилам. Кость столкнулась с костью.
Но как только ощущение времени возвращается к мальчику, он снова становится ребенком.
– Эк вы сверзились, ваша милость. Не волнуйтесь, лежите себе тихонько. Сейчас дядюшка ваш приедет, в телеге домой повезет.
– Не хочу я никуда ехать.
– Ну не здесь же вам оставаться.
– А что такого? Чья это?
– Что «чья»?
– Чья это кровать?
– Моя, ваша милость. Я вас на тропке у Соколиной рощи нашел, вот принес сюда, уложил вас.
– А чей это дом?
Он заглядывает в окна батрацких хижин, карабкается на подоконник спальни доярки, примеряет ее фартуки. Натягивает кожаные гетры Тома – мальчику они доходят до самых бедер. Ах, как интересно быть кем-то другим!
– Не волнуйтесь, я сейчас огонь пожарче разведу. Вам в тепле надо.
– А что еще ты сделал?
– Кровь вам с лица утер, да и уложил вас поудобнее.
– Я сильно разбился?
– Ничего страшного, заживет.
– Мне говорить больно.
– Ш-ш, не волнуйтесь.
– Не уходи.
Снаружи доносится скрип тележных колес. В дверях появляется дядюшка. Рядом с ним старик выглядит карликом. Джослин глядит на мальчика, улыбается, ласково что-то приговаривает. Для дядюшки случившееся – своего рода обряд посвящения подопечного. Занавес раздвинулся, жизнь началась.
