– Вячеслав Иванов, прошу любить и жаловать, – немедленно выдал новичка Пётр.
– Ого! – с уважением сказал кто-то.
– Иванов или Иванов? – уточнили с дальнего конца стола.
Славик опять не понял, в чём тут прикол.
– Вставать надо? – глухо осведомился он и встал.
– Сколько у вас стихов?
– Один.
– Длинный?
– Н-нет…
– Ну… читайте…
Славик достал и развернул сложенную вчетверо бумажку. Запинаясь, прочёл.
– Глазами можно посмотреть? – спросил Овсяночкин.
– Да, пожалуйста… – Славик передал ему листок.
Руководитель студии упёр локти в стол, взялся за голову и надолго оцепенел над красиво переписанным стихотворением. Остальные тоже молчали. «Ещё один мент родился, – подумалось Славику. – Или даже два».
Наконец Овсяночкин поднял незрячие глаза, пошевелил губами.
– Ну что ж… – вымолвил он. – Техника пока ещё, конечно, хромает, но в целом… Давно пишете?
– Да так… – неопределённо отозвался Славик, однако этого, к счастью, оказалось достаточно.
– Раз уж рифмуешь «прелесть» и «шелест», – сварливо заметил Овсяночкин, – то и дальше надо, блин, так же чередовать. Как у Ходасевича: «хруст» – «грусть», «мир» – «ширь»… Ну а «дерёв»-то почему через «ё»?
– Да-да, – озабоченно молвил главный (после маньяка) ёфикатор. – Я думал, мне послышалось…
– Обычная описка, – вступились за Славика.
– Какая описка? Там рифма!
– Неужели «рёв» – «дерёв»?
– Да нет. Если бы «рёв»! «Вечеров».
– Правда, что ль?
– Совсем уже с этой буквой «ё» рехнулись…
– Так! Народ-точка-ру! – Овсяночкин хлопнул ладонью по стихотворению и, погасив шум, снова обратился к Славику: – Чувствуется, Тютчева вы любите. Это хорошо. Но меру-то, блин, знать надо? Сами смотрите: «…в светлости осенних вечеров…» Потом: «…кроткая улыбка увяданья…» Центонность центонностью, а это уж, блин, прямое эпигонство получается…
Вячеслав Иванов крякнул и потупился. Честно сказать, стихотворение это он по простоте душевной переписал из Тютчева целиком. Без черновиков и помарок. А что оставалось делать, если никто из знакомых Славика стишками не грешил?
Рисковал. Конечно, рисковал. Можно сказать, по краешку ходил.
– «Дерёв»… – недовольно повторил Пётр Пёдиков. – Нет, господа, это профанация. Так нельзя…
– Лучше переёжить, чем недоёжить… – глубокомысленно изрёк кто-то. – Откуда мы знаем, вдруг этот серийный убийца тоже член литстудии!
Во внезапно павшей тишине жалобно ойкнул девичий голос. Кое-кто принялся озираться. Кое-кто уставился в ужасе на горбатенького Петра Пёдикова. Тот ощерился и обеспокоенно закрутил хвостиком.
– А что? – всё так же задумчиво продолжал бритоголовый (ошибочно принятый Славиком за отморозка). – Я считаю, весьма ценное приобретение. Наслушался Петрушу – пошёл всех мочить за букву «ё». Послушает Серёжу – начнёт мочить за ассонансы… Только так грамотность и повышать. Культуру стиха опять же…
– Васька, чёрт!!! – вскочила широкобёдрая матрона в кожаной лёгкой куртейке и огромном клоунском картузе. – Прекрати! Всю студию распугаешь! Серёжа, скажи ему!
Сергей Овсяночкин сидел, пригорюнившись и по-бабьи подпёрши кулаком щёку. Ответил не сразу.
– Да нет… – молвил он наконец со вздохом. – Чепуха это всё. Ну вот, блин, разбирался Джек Потрошитель с проститутками – и что? Проституция же от этого не исчезла, блин…
Его прервал истошный женский крик.
* * *
Первым в коридор, естественно, выскочил Славик. Достигнув вестибюля, столкнулся с давешней яркой блондинкой (секретаршей секретаря Союза писателей, как выяснилось впоследствии). Она как раз набирала воздух для нового вопля.
