Ольга и Павлов остались следить за старостой и нашим грузовиком, а мы со Стасом взяли аванс и двинули по означенному маршруту производить впечатление на стихийно вовлечённую в политику недоросль.
Искомая улочка, ведущая к реке с по-еврейски звучным названием Мокша, выглядела нежилой. Покосившиеся избы с пустыми оконными проёмами заросли терновником и берёзами, на печных трубах вороны свили гнёзда. Только один дом, словно контуженый среди мертвецов, подавал слабые признаки жизни.
– Вечер добрый! – постучал я в хлипкую дверь, затрясшуюся на разболтанных петлях, но ещё раньше о нашем приходе возвестили жутко скрипучие ступени крыльца. – Открывайте, мы по делу.
Едва слышный шорох по ту сторону моментально смолк, и воцарилась зловещая тишина.
– Игнат, – позвал Стас, наклонившись к щели между дверью и косяком, – у нас разговор к тебе. Открой, не заставляй ломать эту халупу.
В сенях скрипнули половицы, и ломающийся голос, с явными но тщетными усилиями казаться ниже произнёс: – А вы кто?
– Мы от Семипалого, – ответил Станислав без раздумий, – и я сейчас вышибу к херам эту дверь, а потом и дух из тебя, если не откроешь.
Лязгнула щеколда, и в приоткрывшейся щели блеснул испуганный глаз.
– Я ничего не знаю, – пролепетал его обладатель и отскочил назад, когда Стас по-хозяйски прошёл внутрь, ткнув Игната стволом под рёбра.
– Где бабка твоя?
– В избе, спит.
– Тогда здесь поговорим, садись, – указал он на скамью у стены.
– Хорошо, – медленно опустил парень седалище и перевёл взгляд на меня. – А о чём?
– О жизни твоей горемычной.
Выглядел Игнатка и впрямь достойным сострадания – кожа да кости, я таких на чёрно-белых фотографиях видал, в книжке про Вторую Мировую. Даже нищеброды Арзамаса, и те поупитаннее будут. На башке копна рыжих волос, на веснушчатой роже ещё и первый пушок не пробился. А глаза добрые-добрые. Там, откуда я родом, такие не выживают, их банально едят более сильные и агрессивные особи. Но Кадом ещё не переступил черту, за которой начинается безусловное торжество естественного отбора, и Игнат шагал по тонкой нити морального над тёмной пропастью первобытного, а мы должны были столкнуть его.
– О моей жизни? – спросил он, держась за ушибленные рёбра.
– Точно, сынок, – потрепал я его по костлявому плечу. – Вероятно, совсем скоро она резко изменится в лучшую сторону, или бесславно закончится.
– П-почему? – сглотнул Игнат подкативший к горлу ком. – Я ничего плохого не делал. Вы… Вы отца Емельяна спросите! Он за меня поручится!
– Вот как раз об отце Емельяне разговор наш с тобою и пойдёт. Точнее, о ваших с ним взаимоотношениях. Ты сиди-сиди, – посоветовал я, видя, что пятая точка Игната оторвалась от скамейки, а взгляд приобрёл оттенки ужаса и мольбы. – Что-то не так?
– Нет, – упал он обратно и задрожал, будто в горячке.
– А бабка твоя знает, чем её внучок занимается? – спросил Станислав, и у парня вся кровь от лица отхлынула, он побелел и беззвучно зашлёпал губами.
– Что ты там бормочешь? – склонился Стас, поднеся ладонь к уху. – Погромче, не слышу.
– Он… – всхлипнул Игнат, – заставил меня молчать. Сказал, удавит, если кому проболтаюсь. Умоляю, не говорите бабуле.
– Святоши, – не сдержал я трагического вздоха, – первейшие мерзавцы на свете. Как же ты до этого дошёл, дружок? И ведь не сказать, чтобы оно тебе сильно помогло по жизни. Задёшево продался.
– А что мне было делать? – утёр Игнат набежавшую слезу. – Зима скоро, у нас припасов никаких, только и перебиваемся тем, что отец Емельян даёт. Думаете, мне охота было такой грех на душу брать?
