Соня много курила, чтобы мало есть. Впрочем, теперь она могла есть и много, но старые привычки не так быстро уходят.
Проплакавшись, Катя рассказала все, как могла. Она была замкнута и немного косноязычна, хотя, ее эмоций было достаточно, чтобы понять всю остроту ситуации.
– Что ты теперь будешь делать?
– А что я могу сделать, что?
– Не знаю… Все можешь. Отбить от жены, забыть его можешь…
– Не могу я его забыть, я люблю его! Он один такой!
– Кать, это ты такая одна, ты красивее девяносто девяти женщин из ста. Гораздо красивее. Ты богата, молода, умна… и влюблена, к сожалению. Но это же пройдет. Что в нем такого особенного?
– Я не знаю. Все в нем особенное. И я не хочу снова остаться на обочине, понимаешь? Чтобы меня снова оттолкнули, выбросили из своей жизни, как котенка на улицу. А он выбросит, выбросит, останется там со своей женой, будет ночами ее обнимать, есть ее пироги, водить за руку в гости к друзьям, а я? А мне что останется? Снова – ничего?
– Но почему именно он? Может, просто найти холостого, выйти замуж. Того, кто захочет тебя сам.
– Нет уж. Нет, Сонь, дело даже не в том, что я привыкла добиваться своего. Просто я не хочу, чтобы на мою долю оставался кто-то, кто выберет меня. Я хочу выбирать сама, на этот раз я имею такую возможность. Я выбрала. И больше я своего не упущу.
Соня сгорбилась, обдумывая какую-то мысль. Ясно, что она все поняла – она знала всю детскую тяжелую предысторию, сама выросла вдали от родителей, ей ничего не приходилось объяснять дважды.
– Давай, ты уедешь. Нет, просто другого выхода я не вижу. Тебя надо от него оторвать, пока все это не закончилось еще одной трагедией.
– Куда, – Катя наконец серьезно включилась в разговор, – куда я могу уехать?
– Не на пляже лежать, разумеется. Надолго. Хотя, про пляж идея хорошая. У тебя в Израиле осталась квартира?
– Осталась. Но… А с этим всем что делать? У меня ж хозяйство, они тут все по ветру пустят, на кого я это оставлю, – она повела рукой вокруг себя таким красивым жестом, что Соня невольно улыбнулась: «До чего же изящна, дура набитая, нашла себе пару…».
– Что ты ржешь? Ты понимаешь, они шага без меня не могут сделать. И продать это нельзя, никто же не понимает, как я заказы добываю, кто это купит?
– Я куплю, – Соня очень спокойно стряхнула пепел.
Обе замолчали. На улице уже стемнело.
Оделись почти молча, перебрасываясь необязательными словами, долго кутались в шарфы, запирали дверь. На улице валил жесткий колючий снег.
– В Израиле через месяц начнется весна, Кать. Подумай.
Катя кивнула, понимая, что в темноте это навряд ли будет заметно. Обогнула дом, подошла к машине, погладила пушистый от снега бок.
– Тебя не продам, – заверила она.
И задумчиво написала по свежему снегу «Митя».
«Надо встретиться, разочароваться поскорее и уехать в свои пальмы, – Катя писала круглым детским почерком, иногда мешая текст в дневнике с рисунками, – надо продать квартиру, ателье, дачу, чтобы все отрезать, чтобы…».
Она спохватилась, нашарила телефон, вспомнила, что надо спросить, он-то что думает об этом.
Его телефон молчал. Сонин тоже.
Садовое кольцо стояло даже ночью. Не пробка, но быстро уйти вправо не получалось – а хотелось, потому что жало сердце, и не хватало воздуха.
С тех пор, как у москвичей отняли возможность просто и бесплатно постоять на обочине, размышляя, например, куда отправиться дальше, машина потеряла свое очарование, перестала быть для Кати уютным домиком, маленьким собственным мирком. Но она выкрутилась, остановилась, переводя дух.
