Но родители дома, и суета их скандала застает меня еще на пороге квартиры.
– Почему я должен питаться полуфабрикатами? – громогласно грохочет отец, эпатажно взмахивая руками, гневно сводя кустистые брови.
– А почему я… – мама теряется, болезненно морщится, как будто скандал причиняет ей физическую боль, скрещивает тонкие руки на тощей груди и отворачивается, поджимая кричаще-алые губы.
– Твой сын вернулся с работы, почему он должен, вместо сытного ужина, почему он должен варить себе сосиски? Я пришел с работы, почему я должен варить себе сосиски?
Отец машет в мою сторону здоровой ладонью. Он ненавидит мою работу, но ему удобно апеллировать ею сейчас. Как и выражением «твой сын». Молча снимаю ботинки, ощущая неприятно-кислый запах потных носков. Таковы реалии – если твои ноги двенадцать часов потеют в тесных рабочих ботинках, благоухать они не намерены.
– Я тоже работаю! – голос матери срывается от обиды. Она раскидывает руки, потрясая ими, как паршивенькая актриса, морщит лицо, и торопливо, гневно продолжает, – я тоже работаю, но никто, никто не воспринимает этого всерьез, вы все считаете, что это не работа, а просто развлечение, и что я…
Моя мама – актриса, не по профессии, а по жизни. Ей необходимо внимание, необходимо трагически заламывать руки, делать большие глаза, спрашивать: «а что же делать?». Сегодня она – трагическая актриса, непонятая жертва патриархальной системы, которую никто не воспринимает всерьез.
Моя мама – писатель. Не по профессии, по профессии она бухгалтер. Но пару лет назад издала свой первый роман, маленькую книжку в пошло-розовом бумажном переплете, бульварный любовный романчик, и с тех пор строчит их с потрясающей воображение регулярностью. Ее романчики – сплошные сильные руки, мускулистые груди, страстные поцелуи и пронзительные глаза. Бульварщина.
– Я приношу деньги, и хочу, чтобы дома был борщ к моему приходу, чистые носки и помытый пол, ты же сидишь дома! Ты же женщина, ты же мать! – отец багровеет, как багровеют все склонные к тучности люди.
– Я не обещала всю свою жизнь посвятить борщу, носкам и полам! – трагично возвещает мама, хлопает дверью спальни. Выглядывает. – Это – тоже работа! – снова хлопает дверью.
Отец молчит минуту, его дрябловатые щеки медленно наливаются краснотой.
– Лена! – вопит он, и также скрывается дверью. Он не любит, когда перед ним хлопают дверьми, и когда последнее слово остается не за ним.
Мне нравится приходить с работы поздно. Когда я прихожу рано, приходится неизбежно сталкиваться с ними, и это неизбежно заканчивается скандалом. Либо между отцом и матерью, либо, если мать слишком занята новым романом, между отцом и его мнением обо мне.
Можно было бы сказать, что между отцом и мной, но я не слишком то участвую в подобном скандале. Я не виноват, что он не видит дальше своего носа, и его все во мне не устраивает, от манеры одеваться до места моей работы и учебы.
Плевать, что он думает. Когда я достигну успеха, он пожалеет обо всех своих словах.
Скандал утих к моменту моего выхода из ванной, и я смог спокойно проскользнуть в свою комнату. Ужинать, вернее, поздно обедать, не хотелось, страшно хотелось с кем-то потрепаться.
Цезарь меланхолично перебирает своими восемью лапками в своем террариуме.
– Хорошо тебе быть пауком, да?
Цезарь не отвечает. И ежу понятно, что хорошо.
– Никаких тебе сложностей. Вот мы, люди, очень сложные. Наша жизнь перестала сводиться к простому выживанию и размножению. Ну, по большей части. Наш мозг, – демонстративно стучу пальцем по виску, чтобы подкрепить свою мысль, – ужасающе мощная машина, мощнее любого современного компьютера, и до конца еще не изучен. Он то все и усложняет. Это из-за него мы стремимся к самореализации, всеобщему одобрению, из-за него все мы – жертвы социума.
