Цезарь молчит, лишь немножко подползает поближе. С Семёном дискутировать интереснее, он хотя бы отвечает. Хотя, иногда это бывает некстати. Я больше люблю, когда меня слушают.
– Ты стремишься только выжить, отложить побольше яичек… Хотя, ты же не самка.
Цезарю плевать, что он не самка, он, деловито перебирая пушистыми лапками, забирается на стекло террариума.
– Суть не в этом. Тебя не слишком заботит смысл твоей жизни, есть ли в этом мире другие планеты и живут ли на них другие пауки… Мы даже друг с другом, на нашей планете, не можем поладить, к чему нам инопланетные цивилизации? – позволяю себе чуть-чуть фыркнуть, когда беру паука на руки. Он не слишком то этому рад, но я привычным движением удерживаю его на ладони.
– А нам, нашей многоуровневой машине под защитой черепной коробки, так и хочется сложностей: смысла жизни, любви, признания…
Цезарю абсолютно не хочется признания. Цезарю хочется обратно в террариум.
– Признание… Я его получу, Цезарь. Мое имя будет во всех заголовках. Я не такой как все они, не стану сидеть в офисе с восьми до пяти, готовить ужин, лениво тупить перед теликом, играть с детьми, а по выходным пить пиво с шашлыками на даче у друзей. Я был рожден для абсолютно другой жизни.
Это отец может вести скучную жизнь посредственного адвоката, это мама может кипами строчить свои посредственные романчики. Я – из другого теста.
Цезарь с удовольствием возвращается в террариум. Он все равно хороший собеседник, то, что мне нужно.
Родители за стеной скандалят. Судя по звону, мама демонстративно принялась бить тарелки.
В детстве, помню, я этого пугался. Меня тревожили их ссоры, шум, битье посуды. Я сидел под одеялом, и молился, как учила бабушка, и том, чтобы это прекратилось.
Бабушка всегда говорила, что, если очень хорошо попросить Бога, он обязательно откликнется. Если ты хороший человек, конечно.
Однако, то ли я нехороший человек, то ли Бога нет, но он так ни разу не откликнулся.
– Ты ни во что меня не ставишь!
Бум! Минус тарелка.
– Ты забыла свое место!
Бум! Надеюсь, это не моя любимая чашка. Только не снова.
Сейчас мне больше не страшно, и я больше не молюсь. Но я думаю, лучше бы они развелись. К чему терзать и себя и меня? Многие говорят, что развод – это плохо, нужно сохранять отношения ради семьи, ради детей… Но что, если семьи уже попросту нет? Если брак разваливается, и даже суперклеем его не склеить, к чему всех мучать? Мучать себя тем, что я буду жить с этим человеком «ради», мучать детей, что они видят эти бесконечные скандалы и ссоры «ради»… Ради чего? Лучше бы они развелись и один из них стал бы «воскресным родителем».
Интересно, любят ли они еще друг друга?
Мысли о любви неизбежно наводят меня на мысли о Катерине. Катерина кажется мне абсолютно неземной, не такой, как все остальные.
– Могла бы она полюбить меня?
В наступившей тишине мои слова звучат жалко и виновато, точно мне самому неловко говорить об этом.
– Что касается любви… – Цезарь замирает на ветке, внимательно смотря на меня, точно ему очень интересно слушать про тонкости человеческих отношений. – Никто не станет любить тебя, если ты – сломан. Если ты сложный, если ты грустный или проблемный.
– Никто и не обязан, – Цезарь отвечает мне смешным, басовитым голоском, и быстро прячется за веткой, точно смущенный собственной смелостью.
– О любви можно говорить долго, – я старательно делаю вид, что не слышу реплики паука, – ведь весь мир старательно кричит вокруг нас: люби, и будь любимым! Иначе все это не имеет смысла. Сколько бы ты не говорил, что ты полноценный, что тебе не нужны отношения… Социум обступает тебя со всех сторон, опутывает паутиной неприятных вопросов, косится на тебя неодобрительно, как будто, раз ты не в отношениях, с тобой что-то не так. Ты замечал, как порой девушки горделиво тычут повсюду собственным замужеством? «А вот я с мужем…», «мой муж», «мне муж»… Точно всем вокруг обязательно нужно быть в курсе, была бы их воля они бы на лбу себе написали: «ЗАМУЖЕМ». Мама тоже так делает, знаешь?
