Улица встречает меня благословенной тишиной и приятной прохладой. Не родившиеся дети, образ кабана-отца, ползающая на брюхе псина-мать, все они остаются за спиной.
Я иду по улицам, минуя осиротевшие детские площадки, печальные и пустые, яркие маяки круглосуточных пивнушек, пизанские башни старых сталинок.
Я иду, пока ночь не сгущается вокруг меня темной чернильной пустотой, пока злоба и боль внутри меня не превращаются в ледяной расчетливый шаг.
Пока я сам из испуганного и робкого подростка не превращаюсь в нечто иное.
– Эй, ты! – она окрикивает меня пьяным, заплетающимся языком, садится на покосившуюся скамейку, закидывает ногу на ногу, – закурить будет?
Темноволосая девушка оглядывает меня, пристально и строго, а после вскидывает брови:
– Ты же тот симпатичный официант. Вот это да!
Я не помню ее имени, лишь смутно припоминаю, что что-то на «Р», но киваю. Та спорящая девушка из компании, что так бесила меня сегодня.
Наша встреча явно веселит ее, и она нетерпеливо прищелкивает пальцами:
– Так есть сигарета или нет, Денис?
Она даже запомнила мое имя. Я киваю, протягиваю ей помятую пачку, по-джентельменски даю прикурить.
– Эти уроды меня кинули, – жалуется она, качает головой, смотрит на меня с надеждой, – а ты не составишь мне компанию?
Я присаживаюсь рядом, закуриваю. Не оттого, что хочется – чтобы легче было построить диалог.
– Составлю… Роза, да?
– Розалия, – она улыбается снова, широко, почти обворожительно, ее улыбку не портит даже щербинка, пролегающая между зубов.
– Приятно познакомиться, Розалия, – она протягивает ладонь для рукопожатия, но я галантно прикасаюсь губами к ее тыльной стороне, и судя по пьяному хихиканью, ее этот дешевый жест чарует.
– Теперь мне очень-очень приятно, – кокетливо роняет она, поправляет волосы, заправляет их за ухо, чуть рисуясь.
Наша встреча – ирреальное совпадение, стечение обстоятельств.
Для Розалии – роковое.
Для меня – знаменательное.
Я улыбаюсь ей своей самой приятной улыбкой, и она тает в ответ.
А в голове моей уже кружится калейдоскоп образов.
Он ободрал ладони, когда пытался протиснуться в узкий лаз, ведущий на крышу. Розалия же, тоненькая, гибкая, проскользнула туда легко, будто кошка, и он видел насмешливое выражение ее глаз.
Это его раздражало.
Она его раздражала, своей неуместной веселостью, подвижностью, извечной насмешкой в уголках тонких губ и невыносимо высокомерной оценкой собственной значимости. Она считала себя центром вселенной, и в свои семнадцать лет так и не повзрослела, сохранив детское эгоцентричное восприятие мира, отталкивающе сочетающееся с подростковым максимализмом.
Проще говоря, существовало только ее мнение и мнение неправильное, и в любом споре Розалия всегда сыпала неуместными аргументами, переходила на личности, спорила и обижалась, отчего разговаривать с ней было никакой возможности.
Она его раздражала.
И потому она была идеальной.
– Мне очень нравится эта крыша. Я сюда иногда забираюсь, ну знаешь, послушать музыку, посмотреть на звезды.
Розалия отрывается от его губ, улыбается, заглядывает в глаза, точно пытаясь понять его реакцию.
Розалия – показушница. Она все делает напоказ.
– Иногда мне нравится стоять на краю, и знаешь, думать… Что будет, если я упаду? Что мама подумает? А папа? Ему-то плевать на меня, сейчас, конечно, плевать, но что будет, когда я действительно упаду, и меня по-настоящему не станет?
