– Гранаты?
– Гранат не считал. У старшины нет. Только те, что на руках.
– Не больше чем по гранате, – вставил от входа старшина Грак. – Всего штук пятнадцать будет.
– Небогато, – сказал комбат. Положив на колени полевую сумку, он расстегнул ее и вытащил блокнот с карандашом. Самохин молчал, сминая в руках соломину. Комбат двинул бровью и перевел взгляд на лейтенанта Муратова.
– Командир восьмой.
Муратов передернул плечами, будто распрямляя их под ремнями, и, весь подобравшись, привстал на коленях. Встать по всей форме не позволял нависший над ним потолок.
– Восьмая рота имеется восемнадцать бойцов, тры сержанта, одын командыр роты. «Максим» одын, РПД одын. Патронов мало. Четыры обойма на одын винтовка. Два ленты, одын «максым». Гранат мало, дэсять штук.
Коротенький его доклад был окончен, и все помолчали, глядя, как комбат что-то помечает в блокноте. Дымный вонючий сумрак не позволял увидеть за метр. Старшина Грак, включив фонарик, посветил комбату.
– Спасибо, – сказал Волошин. – Что ж, маловато, товарищ лейтенант. И людей и боеприпасов. Беречь надо, Муратов.
– Как можно беречь, товарищ комбат? Я командую: короткими очэрэдь, короткими очэрэдь! Получается, много короткий очэрэдь – одын длинный очэрэдь. Расход болшой!
Все засмеялись.
– Тришкин кафтан, – серьезно сказал Самохин. – Как ни натягивай, если мало, все равно не будет хватать.
В общем, это было понятно без слов, и тем не менее восьмая в батальоне оказалась самой ослабленной. Частично, может быть, потому, что обычно наступала в середине боевого порядка батальона, беря на себя основной огонь противника. Но и командир – молодой, горячий, очень исполнительный лейтенант Муратов не очень все-таки заботился о том, чтобы сберечь бойцов, сам в бою лез в пекло, нередко подставляя себя и роту под самый губительный огонь. Вот и осталось восемнадцать человек. А две недели назад, помнил комбат, было около восьмидесяти.
Однако при всем том Муратов был на редкость честолюбивый и обидчивый командир. Комбат всегда упрекал его осторожно, намеками и теперь сказал:
– А я на восьмую надеялся. Больше других.
Муратов сразу же все понял, смуглое его лицо гневно вспыхнуло, он подался вперед, но тут же осекся и смолчал.
– Вот так! – заключил комбат. – Старший лейтенант Кизевич.
Кизевич отрешенно посмотрел в задымленный настил и махнул рукой:
– А, то же самое. Что докладывать!
– А именно?
– Ну что: тридцать три человека. Два «максима». Слезы, а не рота.
– Боеприпасы?
– Боеприпасы? – переспросил Кизевич и внимательно посмотрел в темный угол блиндажа, где безмолвно пригорюнилась Вера. – Наверно, патронов по пятьдесят будет.
– А если точнее?
Командир девятой снова посмотрел в перекрытие. По его исхудавшему лицу с упрятанными под брови маленькими глазками мелькнуло отражение какой-то мучительной мысли.
– Конкретно – по шестьдесят пять штук.
– А к трофейному кольту?
Остановив на комбате взгляд, старший лейтенант недоуменно сморгнул глазами:
– А что трофейный? Он так.
– Как это так?
– На повозке лежит. Что, я из него стрелять буду?
– Почему вы? У вас есть для того пулеметчик.
Кизевич, как видно, уклонялся от прямого ответа, и комбат, в упор уставясь в него, со значением постучал карандашом по сумке. Как всегда, прижимистый командир девятой старался обойти самые неприятные для себя моменты, так как, наверно, уже чувствовал, чем это ему угрожает. Комбат подумал, что надо, не откладывая, разоблачить этого ротного, однако доклады не были окончены, еще оставался Ярощук, и Волошин, вздохнув, кивнул в темный задымленный угол:
