– А как папа дю-Пуаза поживает? – спросил Ругон, не поднимая глаз.
– Слишком хорошо, – беззастенчиво отвечал тот. – Он прогнал свою последнюю служанку за то, что она съедала три фунта хлеба. Теперь держит у себя за дверью два заряженных ружья, и когда я хожу с ним повидаться, то должен вести переговоры через садовую стену.
Разговаривая, дю-Пуаза нагнулся и рылся пальцами в бронзовой чашке, где валялись полуистлевшие бумаги. Ругон, заметив его маневр, поспешно поднял голову. Он всегда побаивался своего бывшего адъютанта, белые и неровные зубы которого напоминали зубы молодого волка. В былое время, когда они работали заодно, он больше всего заботился о том, чтобы в руках Пуаза не оставалось ни одной мало-мальски опасной бумаги. Поэтому, видя, что подпрефект пытается прочитать не истлевшие еще слова, Ругон бросил в бронзовую чашку связку горящих писем. Дю-Пуаза отлично его понял, но улыбнулся и пошутил:
– Мы теперь заняты стиркой.
Взяв длинные ножницы, он пользовался ими как щипцами, зажигал на свечке потухавшие письма, и шевелил тлевшие остатки; в чашке пробегали тогда яркие огоньки, и синеватый дымов медленно тянулся в открытое окно. Свеча минутами колыхалась, а затем горела опять ровным пламенем.
– Она у вас похожа на восковые свечи, что зажигают на похоронах, – заметил дю-Пуаза, подсмеиваясь. – Вот хлопотливые похороны, мой бедный друг! Сколько покойников приходится похоронить в пепле!
Ругон собирался отвечать, как вдруг новый шум поднялся в передней. Мерль опять защищал дверь. И так как шум все усиливался, Ругон сказал:
– Делестан, будьте так добры, узнайте в чем дело. Если не ошибаюсь, нам угрожает нашествие.
Делестан, молчавший в последнюю четверть часа и совсем схоронившийся в картонах, встал и осторожно отворил дверь, быстро заперев ее за собою, но почти тотчас просунул голову, шепча: – Кан пришел.
– Ну, пусть войдет, – отвечал Ругон. – Но только он один, слышите?
Ругон позвал Мерля, чтобы подтвердить ему свое приказание.
– Прошу извинить, милый друг, – обратился он к Кану, когда пристав вышел. – Но я так занят… Садитесь возле дю-Пуаза и не двигайтесь с места; иначе я вас обоих выгоню вон.
Депутат, невидимому, нисколько не обиделся этим грубым приемом: он привык к характеру Ругона. Взяв кресло, он сел возле дю-Пуаза, закуривавшего вторую сигару, и объяснил, переводя дух:
– Уф, как жарко! Я был у вас в улице Марбёф и думал застать вас дома.
Ругон ничего не отвечал, и наступило молчание. Он мял бумаги и бросал их в корзинку, придвинув ее в себе.
– Мне надо переговорить с вами, – продолжал Кан.
– Говорите, пожалуйста, – отвечал Ругон. – Я вас слушаю.
Депутат как будто теперь только заметил беспорядок, царивший в комнате.
– Что это вы делаете? – спросил он с отлично разыгранным удивлением. – Вы переменяете кабинет?
Тон был такой искренний, что Делестан сделал любезность, встал с места и подал «Moniteur» Кану.
– Ах, Бог мой! – воскликнул он, едва лишь бросив взгляд на газету. – А ведь я думал, что дело уладилось со вчерашнего вечера. Это просто громовой удар!.. Мой милый друг…
Он встал и сжал обе руки Ругона. Тот молчал, глядя на Кана. На его крупном лице две насмешливых складки обозначились около губ. И так как дю-Пуаза принял слишком равнодушный вид, то он заподозрил, что они уже переговорили друг с другом сегодня утром; тем более что Кан не догадался удивиться, увидев подпрефекта. Один поехал в государственный совет, а другой побежал в улицу Марбёф. Таким образом, они были уверены, что захватят его.
