Между тем завязался интимный разговор. Ругон снова принялся связывать кипы дел, уверяя, будто политика – не его призвание. Он улыбался добродушно, между тем как усталые веки скрывали пламя, горевшее в его глазах. Ему хотелось бы владеть обширными поместьями, с полями, которые он стал бы возделывать по собственному усмотрению, – стадами быков, овец, табунами лошадей, – над которыми был бы безусловным господином. Он рассказывал, как в былое время – в Плассане, когда был еще мелким провинциальным адвокатом, больше всего любил ходить в блузе на охоту в ущелья Сейльи, где стрелял орлов. Он называл себя мужиком; дед его пахал землю. Мало-помалу Ругон стал прикидываться человеком разочарованным. Власть ему надоела. Он будет проводить лето в деревне. Никогда еще не чувствовал он себя так легко, как сегодня утром. При этом бывший премьер с силой раскачивал широкие плечи, точно сбрасывал тяжесть.
– Что вы получали, как министр-президент, восемьдесят тысяч франков? – спросил Кан.
Он кивнул головой.
– У вас останется теперь только тридцать тысяч франков сенаторского жалованья.
Что за беда! Он живет схимником; за ним не водится никаких пороков, – и это была правда. Ругон не был ни игроком, ни ловеласом, ни обжорой. Он мечтал быть хозяином в своем доме, – вот и все. Он незаметно вернулся к мечте о ферме, в которой все животные повиновались бы ему. Его, идеал: взять в руки бич и командовать, быть выше других, умнее, сильнее. Мало-помалу он оживился, – заговорил о животных точно о людях, – утверждал, что толпа любит палку, – что пастухи управляют стадом только при помощи ударов. Он весь преобразился, его толстые губы выражали презрение, а все лицо дышало энергией. В сжатом кулаке он держал какое-то дело и точно собирался бросить им в голову Кану и дю-Пуаза, которым стало не по себе при этом внезапном припадке ярости.
– Император поступил очень дурно, – пробормотал дю-Пуаза.
Тогда Ругон успокоился. Лицо его снова побурело, тело снова стало как бы грузнее. Он принялся осыпать императора преувеличенными похвалами: «вот человек мощного ума, невероятной прозорливости». Дю-Пуаза и Кан обменялись взглядом. Но Ругон пошел еще дальше, толкуя о своей преданности и говоря, что всегда гордился тем, что служит простым орудием в руках Наполеона III, он кончил, наконец, тем, что рассердил дю-Пуаза, к сожалению, очень вспыльчивого малого. Между ними завязался спор. Дю-Пуаза с горечью говорил обо всем, что Ругон и он сделали для империи с 1848 по 1851 г., когда умирали с голода у Мелани Коррёр. Он передавал о страшных днях, в особенности в течение первого года, о тех днях, когда они с утра и до ночи шлепали по парижской грязи, набирая Луи-Наполеону приверженцев. Позднее они двадцать раз жертвовали для него жизнью. Разве не Ругон занял 2-го декабря Бурбонский дворец во главе линейного полка? Тут ведь приходилось рисковать головой. А теперь его приносили в жертву дворцовой интриге. Но Ругон протестовал; его вовсе не принесли в жертву; он удалился из личных соображений. Потом, так как дю-Пуаза, расходившись, обзывал тюльерийских обитателей «свиньями», он заставил его замолчать, ударив изо всей силы кулаком по палисандровому бюро, которое, затрещало.
– Это, наконец, глупо! – сказал он просто.
– Вы заходите слишком далеко, – пробормотал Кан.
Делестан, весь бледный, поднялся с полу и потихоньку отворил дверь, чтобы поглядеть, не подслушивает ли кто в передней, но увидел только высокий силуэт Мерля, который стоял, скромно повернувшись спиною к двери. Слова Ругона заставили: дю-Пуаза покраснеть, и он умолк, отрезвленный, жуя сигару с недовольным видом.
