– Конечно, не все приближенные императора хороши, – продолжал Ругон после минутного молчания. – Я позволил себе ему это заметить, и он улыбнулся. Он даже удостоил пошутить, прибавив, что окружающие меня люди, пожалуй, тоже не лучше.
Дю-Пуаза и Кан принужденно засмеялись. Они нашли шутку эту очень милой.
– Но, повторяю, – продолжал внушительным голосом Ругон, – я ухожу по собственной охоте. Если вас будут об этом спрашивать, то вы, как мои друзья, должны утверждать, что я мог вчера взять назад свою отставку… Опровергайте также сплетни, распускаемые насчет дела Родригеца, из которого сочинили, кажется, целый роман. Я, понятно, мог разойтись в этом деле с большинством государственного совета, и конечно, это могло вызвать неудовольствие, ускорившее мою отставку, но у меня имелись, кроме того, более давнишние и более серьезные причины. Я давно порешил оставить высокое положение, которым был обязан благосклонности императора.
Он произнес эту тираду с тем жестом правой руки, которым сплошь и рядом злоупотреблял, когда говорил в палате. Эти объяснения, очевидно, предназначались для публики. Кан и дю-Пуаза, знавшие насквозь Ругона, пытались ловкими фразами выведать у него истину. Великий человек, как они фамильярно величали его между собою, должно быть затеял какую-то крупную игру. Они свели разговор на политику вообще. Ругон подсмеивался над парламентской системой, которую называл: «навозом посредственности». Палата, по его мнению, пользовалась нелепой свободой. В ней слишком много говорили. Францией следовало управлять посредством хорошо устроенной машины, наверху которой стоял бы император, а внизу – государственные учреждения и чиновники, играющие роль простых колес. Он смеялся, грудь его вздымалась, он в сильных выражениях излагал свою систему, закипая презрением к дуракам, требовавшим парламентского правительства.
– Но, – перебил Кан, – если император стоит наверху, а прочие все внизу, то ведь это может быть приятно только для него одного!
– Кому скучно, тот ступай вон, – произнес спокойно Ругон.
Подмигнув веками, он прибавил:
– Надо переждать, пока станет веселее, а затем вернуться.
Наступило глубокое молчание. Кан поглаживал бороду, довольный тем, что узнал желаемое. Накануне, в палате, он не ошибся, намекнув, что Ругон, видя свое влияние пошатнувшимся в Тюльери, сам решил удалиться и выждать более благоприятного времени. Дело Родригеца давало ему великолепный случай уйти с видом честного человека.
– А что говорят в публике? – спросил Ругон, чтобы прервать молчание.
– Я только что приехал, – отвечал дю-Пуаза. – Однако сию минуту в кафе я слышал, как один господин с крестом очень одобрял вашу отставку.
– Вчера Бежуэн показался мне очень огорченным, – объявил в свою очередь Кан. – Бежуэн очень вас любит. Это малый довольно ограниченный, но надежный… Сам маленький Ла-Рукет вел себя очень прилично. Он отлично о вас отзывается.
Разговор продолжался все в этом роде. Ругон, без всякого стеснения задавая вопросы, заставил депутата отдать ему подробный отчет, и Кан охотно сообщил ему в подробности, как относилась к нему палата.
– Сегодня, в течение дня, – перебил дю-Пуаза, огорчившийся невозможностью что-либо сообщить, – я пойду прогуливаться по Парижу, а завтра утром явлюсь к вам с отчетом.
– Кстати, – вскричал Кан, смеясь, – я забыл вам сообщить про Комбело!.. Нет, никогда не видывал я человека в таком неловком положении!
