Шарбоннели, будучи наивнее других, готовились тут же выложить все свои делишки. Ругон велел им замолчать. Он запер дверь на ключ, говоря, что пусть теперь ее ломают, если хотят, а он все же не отопрет. Потом, видя, что никто из его друзей как будто не думает уйти, он примирился с судьбой и попытался докончить свое дело в обществе девяти человек, занявших его кабинет. Переборка бумаг произвела там настоящее столпотворение. На ковре валялись кипы дел, так что полковнику и Бушару, пробиравшимся в амбразуру окна, пришлось делать невероятные усилия, чтобы не смять какого-нибудь важного дела. Все кресла были завалены связанными кипами. Одна г-жа Бушар могла сесть на свободное кресло и улыбалась любезностям дю-Пуаза и Кана, между тем как д’Эскорайль, не находя табурета, пододвинул ей под ноги толстую синюю папку, набитую письмами. Ящики бюро, составленные в углу, послужили седалищем для Шарбоннелей, с трудом переводивших дух; а юный Огюст в восторге, что попал в такую катавасию, сновал кругом и исчезал по временам позади пуды папок, за которыми, как за укреплением, скрывался Делестан. Он сильно пылил, сбрасывая папки с верхней полки библиотеки. Г-жа Бушар раскашлялась.
– Напрасно вы сидите в этой грязи, – сказал Ругон, опорожнявший папки, до которых просил Делестана не дотрагиваться.
Но молодая женщина, раскрасневшись от кашля, уверяла, что ей очень удобно и что шляпка ее не боится пыли. И вот, вся шайка рассыпалась в соболезнованиях. Император, должно быть, вовсе не заботится об интересах страны. Он позволяет водить себя за нос лицам, столь мало достойным его доверия. Франция понесет важную утрату. К тому же, всегда так бывает: великий ум сплошь и рядом вооружает против себя все посредственности.
– Правительства неблагодарны, – объявил Кан.
– Тем хуже для них! – заметил полковник.
– Они вредят собственным интересам, не дорожа своими слугами.
Кан, желая, чтобы последнее слово осталось за ним, повернулся к Ругону.
– Отстранение такого человека, как вы, от кормила правления является общественным бедствием.
Вся шайка подтвердила: – Да, да, общественным бедствием!
Эти беззастенчивые похвалы заставили Ругона поднять голову. Бесцветные щеки его раскраснелись и все лицо осветилось сдержанной улыбкой удовольствия. Он кокетничал силой, как женщина кокетничает красотой, и любил, чтобы ему льстили прямо в глаза. Между тем было очевидно, что его приятели стесняют друг друга; они сторожили друг друга взглядом, стараясь уйти в уголок, понижая голос. Теперь, когда великий человек выпускал из рук бразды правления, необходимо было заручиться у него хоть добрым словом. И полковник первый решился действовать. Он увел в амбразуру окна Ругона, который покорно последовал за ним с папкой в руках.
– Позаботились ли вы обо мне? – спросил он шепотом, с любезной улыбкой.
– Само собою разумеется. Ваше назначение в командоры было мне обещано всего четыре дня тому назад. Но только вы понимаете, что теперь я не могу больше ни за что ручаться… Признаться, я боюсь, как бы моя опала не отразилась на моих друзьях.
Губы полковника задрожали от волнения. Он пробормотал, что надо бороться, что он будет бороться. Потом, резко повернувшись, позвал:
– Огюст!
Гимназист сидел на четвереньках под бюро и читал заголовки дел, бросая время от времени умильные взгляды на маленькие ботинки г-жи Бушар. Он подбежал.
