В деревне этот стержень подтаял и закис. Сперва Алексей еще пытался заводить внутренний хронометр, но перестал за ненадобностью. Отлаженный механизм давал сбои. Встреча назначалась приблизительно. Сначала с девяти до десяти. Потом и это стало напрягать – договаривался, например, встретиться где-то после обеда. Или завтра. А лучше на той неделе. Импортный календарь висел на холодильнике почти без надобности. Недели сияли белоснежной улыбкой семи дней-зубов, с розовой припухлостью десен на выходных. Пометки о необходимых делах вносились толстым черным маркером поперек провинившегося дня. Черные дни смотрелись кариесом и отравляли всю неделю ожиданием.
В первые годы их совместной деревенской жизни занятых дней в календаре почти не было. После спора о деньгах Ольга нашла работу. Теперь регулярно, на месяцы вперед, Алексей закрашивал вторники и среды.
Ольга устроилась в дизайн-студию, выторговав себе удобный график и достойную оплату труда. Теперь она уезжала в город каждый вторник, очень рано, чтобы успеть до утренних пробок попасть на планерку, а потом, переночевав у Марины, провести в офисе еще один день: споря, согласовывая, отбивая ежечасно «и я тебя» на экране смартфона.
Возвращалась Ольга по средам, почти в ночи, продравшись через патоку дорожных пробок.
Алексей ждал дома. Ждать начинал не сразу, часа через три после того, как цыплячьего цвета «Пежо» исчезал за поворотом. Сначала ожидание было радостным, и, творя мелкую починку, он представлял себе, как Ольга изумится новым ступенькам или переставшему течь крану. Иногда радость предвкушения была столь велика, что он так и проводил все утро в мечтаниях, не успев даже достать инструмент.
После обеда в ожидание Алексея подмешивался привкус тревоги, перерастающей к вечеру в страх. Страх был красного цвета. К вечеру ужас смешивался с мышиной акварелью сумерек и застывал лиловым. Если Ольга не отвечала на ночной звонок сразу или не могла долго говорить, то ревность прижигала сердце. Ожоги отслаивались струпьями гнева.
Всю среду страх закисал, а к вечеру прорывался наружу кислыми пузырями бешенства. Работа не помогала. В такие моменты не слушались инструменты в руках. Алексей укрощал свой гнев бормотанием, усаживался на террасе и выключал свет. В темноте ждал Ольгу. Сидел с открытым окном – прислушивался к шуму моторов, слышных издали в беззвучии деревенской ночи.
Раздавался далекий звук, трассирующим снарядом мелькал между деревьями свет фар. Мелькание замедлялось, и два ярких конуса сваливались с шоссе влево и вниз – на грунтовую дорогу. В этот момент Алексей, осаживая нетерпение, выходил из дома, отпирал ворота и застывал, облокотившись на калитку. По грунтовке машина ехала совсем медленно, словно ощупывая каждый метр бездорожья длинным ярким посохом. Свет фар приближался к деревне, скрывался за дальним домом и оттуда скакал к Алексею золотым нимбом с крыши на крышу.
Последней озарялась церковь: оживали светом окна, вспыхивали своды. В алтаре дрожали тени. Казалось, старый приход очнулся от сна для благодарственной вечерни. Арки колокольни обжимали рассеянный свет фар в плотный луч, который простреливал над головой Алексея почти параллельно земле и по мере приближения машины задирался все больше вверх, становился почти вертикальным, ударившись о луну, рассыпался крошкой Млечного Пути в момент, когда машина приближалась к церковной ограде. Небо опять становилось черным, а Алексей оставался стоять, задрав лицо к звездам. Звезды забирали гнев и страх, оставив человеку только ожидание.
