– Эй, мужик, выпить хочешь? – позвал он и протянул в темноту налитый для себя стакан.
Сосед не откликнулся, но через пару дней, обходя деревенские владения, остановился напротив сидевшего на крыльце Алексея. Так молча и смотрел на хозяина дома, пока тот не догадался сбегать на кухню.
– А меня, значит, Василий, – сообщил новый знакомый, возвращая посуду. – Воду слей.
И уто́пал в темноту.
Алексей понюхал водку, ничего плохого не обнаружил, а про воду понял лишь с утра, когда увидел, что бочку с дождевой водой разворотило льдом первых ночных заморозков.
С того момента Василий включил дом нового жильца в свой маршрут. Когда Алексею нужна была помощь, он ждал появления деревенского патрульного, сидя на крыльце. Василий иногда помогал работой, чаще отделывался советом, а бывало, не дослушав просьбу, молча поднимался и уходил.
Позже Алексей догадался, что расхаживал Василий не просто так, а присматривал за деревней – за парой доживающих свой век старушек, за домами, прозябающими зимой без хозяев, за развалинами храма, у ворот которого сосед замирал надолго, всматриваясь в вышину, щурился, словно от блеска видимых лишь ему золотых куполов.
Мог Василий зайти и в неурочное время, чтобы сообщить что-то, по его мнению, важное.
– Вот там щука хорошо берет, – говорил он без повода, указывая рукой на заросший травой берег. – Картошку пора выкапывать, а у обрыва молитва хорошо звучит.
Молиться Алексей Павлович научился еще в должности директора. В середине нулевых мир образца девяностых начал осыпаться. Звонки на заветные номера утратили свою спасительную силу. Кураторы из официальных и прочих структур лишь разводили руками и объясняли, что вопрос не в их компетенции. Процветающие бизнесы массово обретали новых собственников, без особой выгоды для прежних владельцев.
Как-то в марте, возвращаясь с беседы по делу, где значился пока свидетелем, Алексей вышел на станции «Сокол». Обманутый яркостью мартовского утра, оделся по-весеннему и пожалел об этом, как только покинул теплый вестибюль. В модном по-европейски пальто не было карманов, и бездомные руки стыли на плотном ветру.
Втирая тепло в обмерзшие до синевы костяшки пальцев, Алексей двигался вдоль торговых рядов. Спрятался от ветра, бьющего вдоль переулка, у желтой арки церковной ограды. За приотворившейся дверью почуял теплый полумрак. Протянулся к горячей дрожи свечей.
В храме сиюминутная благодать на него не сошла, но ослаб тугой узел иррационального ужаса. Алексей стоял в толпе, беззвучно шевелил губами вместе с молящимися, неуверенно и невпопад осенял себя крестным знамением.
Втянулся в неспешный молитвенный речитатив, пропитался сопричастностью к тайне, и прежняя жизнь показалась мелкой, суетной, ненастоящей.
Потом заходил в церковь регулярно. Не то чтобы уверовал, но решил, что хуже от этого не будет. Освоился с порядками. Молитв не знал, но слова «Господи помилуй» в неразборчивом церковнославянском уловил и почти их выкрикивал, стараясь обратить внимание адресата именно на свои чаяния. Может, и вправду был услышан – по меньшей мере, уберегся от сумы, от тюрьмы и от клеветы на ближнего.
Церковь делила пополам центральную улицу деревни. С шершавыми стенами красного кирпича, расшитого толстым слоем желтоватого раствора. Рваные заплаты белой штукатурки еще цеплялись за пилястры под звоновым ярусом, но давно осыпались с фасада, продавив проплешины в густых зарослях чертополоха. На немой колокольне свили гнездо аисты. Сложно представить, кого могут здесь облагодетельствовать продолжением рода эти длинноногие, неторопливые птицы.
