– Они тонут в своем вождизме! Опускаются все глубже во времена египетских фараонов! Наслаждаются этим! – продолжал Рейнеке, подавляя смех. – И при этом искренне удивляются, почему же им никак не удается победить? Почему же от их ползанья на коленях тьма не отступает? Ох уж эти рогато-копытные стада!
– Должно быть, в этом и состоит вся горькая ирония их борьбы, – заметила белокурая барышня. – Чем сплоченнее они себе кажутся…
– Тем легче мне с ними разделаться! – подхватил Рейнеке. – Совершенно верно, дорогая Лили! Вам ведь уже рассказывали, что такое чары террора? Когда твои боевые возможности прямо пропорциональны А. готовности твоих врагов поверить в них и Б. их способности, а точнее неспособности думать и действовать самостоятельно. Для миллиона рабов я стану всесильным божеством, грозным Шиутекутли, извергающим лаву и пепел на толпы мечущихся в панике дикарей, для одного свободного человека…
Он замолчал, споткнувшись о неожиданное сомнение.
– Естественно, свободный человек сдохнет также, как и раб. Но он, по крайней мере, будет иметь куда более адекватное представление о пределах моей мощи. Это делает ему честь.
– То есть, вы можете запросто свести с ума и уничтожить целую армию?
– Конечно. Я просто окуну их в реальность их кошмарных снов. Реальность – штука очень субъективная, просто потому что, какова она есть на самом деле, не знает в точности никто. А значит, никто ни черта не поймет, когда его персональный мирок вывернут наизнанку и предъявят ему кишками наружу, хе-хе! Но главную часть работы эти бедняги сделают сами…
Публика завороженно проглотила дыхание.
– Сами! Когда откроют мне доступ к своим сокровенным мыслеформам. Я позаимствую их ментальные силы для своих чудес. То есть, образно говоря, устрою им прогулку в ад за их же счет.
Никто не посмел сдержать смех.
– Разве можно говорить о какой-то ментальной силе у эрмов? – хмыкнул веснушчатый. – Как будто она у них есть.
– Разумеется, она у них есть. В разжиженном виде, но… вполне удобоварима.
Рейнеке поднялся с кресла и, не произнося лишних слов, неверными шагами двинулся назад в гостиный зал.
Прежде наполненный ярким светом, зал теперь тонул в уютно-сонном малиновом сумраке, создаваемом глухим сиянием настенных кенкетов. Среди немногочисленных, не нашедших в себе сил встать из-за стола гостей, появились те, кто как-то малозаметно, точно тени проскользнул в особняк следом за Рейнеке. Его эпизодические «друзья».
В углу на бархатной софе уединенно и сосредоточенно сидел пожилой джентльмен в сером поблескивающем смокинге, идеально вторящем металлическому цвету его лакированной шевелюры. С гладко выбритым, не лишенным приятности, но при том каким-то неестественно каменным лицом, украшенным резким сорочьим носом и близко посаженными оловянными глазами, он напоминал ни то вспыльчивого университетского профессора, ни то радикального мыслителя, бредящего революцией, ни то талантливого актера, мучительно вживающегося в непростую роль.
У окна с рюмкой водки стоял одетый в истрепанный, совершенно непрезентабельный костюм скромный длинноволосый бородач средних лет с высоким лбом и большими, печальными, полными какой-то непроходящей детской чувствительности глазами. За все это время он не проронил ни слова.
Сидящий на софе пожилой джентльмен нехотя отвечал на вопросы подвыпившего долговязого юноши, который почему-то принял его за корифея политико-философских бесед.
