Софья. Я вас оставлю ненадолго.
Софья выходит. Розанов резко меняет интонацию и запальчиво продолжает.
Розанов. Не понимаю! Зачем было ему вскакивать и врать про окно? Почему было не поцеловать твою ногу? Зачем тебе не сказать: ну, мол, хочешь поцеловать, ну и целуй. Зачем тебе было пугаться, подбирать ноги?
Суслова. Как же ты, однако, дотошный. Как волнуют тебя мелочи.
Розанов. Мелочи меня как раз всегда и волнуют. В них правда. Или неправда. Все величественное мне чуждо. А мелочи – мои боги. Нет, конечно, если раньше он целовал тебе ноги, а теперь, когда узнал про испанца, ты не хотела, чтобы он тебя касался, это другое дело. Но этого нет в тексте. И получается совсем другой смысл.
Суслова. Как же тебе хочется знать, целовал ли он мне ноги!
Розанов. Уже не хочется. (Целует ей ступню ноги.) Совсем не хочется. (Целует другую ступню.) Теперь мне уже все равно.
Суслова. Какой ты все-таки идеалист. Разве можно быть таким опрометчивым с женщиной? Представляю, что с тобой будет, когда я и тебя кину.
Розанов. Полинька, как ты шутишь! Зачем ты хочешь сделать мне больно?
Суслова. Людям свойственно так поступать с людьми, как поступали с ними. Это может произойти против моего желания и воли. Потому, что так предначертано. А сказать тебе об этом я обязана, ибо это – правда. А правда – это… Ну вспомни, что ты сам о правде написал.
Розанов. Правда выше солнца, выше неба, выше Бога: ибо если и Бог начинался бы не с правды – он не Бог, и небо трясина, и солнце – медная посуда. А ты знаешь, что он хотел тебя убить?
Суслова. Конечно, знаю. А как ты догадался?
Розанов. Из твоих слов. Ты писала, что сказала ему, что он сегодня какой-то нехороший. А он как раз боролся с желанием убить тебя. А ты не боишься, что я тебя убью, если ты меня кинешь?
Суслова (смеется). Ты?! Ты тем более не способен.
Розанов (с интонацией оскорбленного мужчины). Я сомневался, а теперь понимаю, что прав. Женщина послана в мир животом, а не головой.
Суслова. Браво! Наконец-то в тебе проклюнулось что-то мущинское.
Улица.
Розанов идет из школы. Его нагоняет Щеглова.
Щеглова. Вася, нам надо поговорить. Ученики тобой недовольны. Насмехаешься, даже издеваешься. Это так на тебя не похоже. Или ты легко можешь быть таким нехорошим? Старшеклассники темную тебе хотят устроить.
Розанов. Это откуда ж такие сведения? Уж не придумала ли?
Щеглова. Вася, ты разочаровался в учительстве?
Розанов. Когда я шел в университет, то знал, что иду в рабы. В древнем Риме-то педагогами были рабы. А что с тех пор изменилось? Учителя у нас за версту видно по изможденному виду. А что такое школа, я знал по своему ученичеству. Всему, чему я хотел научиться, я научился сам. Школой для меня стала моя природа. Если ребенок исключителен, значит и пути развития его должны быть исключительны. А наша школа – канцелярия. Но я чувствую, что буду мучиться на этом поприще лет десять, не меньше. Пока не найду для себя другого способа прокормиться. Ну и совсем интимное. Я некрасивый, Таня. А некрасивых учителей дети не любят. А когда тебя не любят, трудно быть хорошим учителем. Без телесной приятности нет и духовной дружбы. А хороший учитель обязательно должен духовно дружить с учениками. (С иронией.) Не выйдет из меня учителя – буду писать статьи о воспитании и образовании.
Щеглова непроизвольным движением берет Розанова под руку.
Щеглова. Уже, наверно, пишешь?
