все знакомо десятком лет:
тяжесть Невы в каменных латах,
блеклый, неверный, вечерний свет.
Что там – в прошлом?
Уставшие надежды,
любовь романтика, трагедия бытия,
и где-то внутри – сохраняемая бережность
к тому, что называется «Ты и Я».
– Ты не опоздал? Удивительная картина.
А сейчас придет моя гроза.
– (?)
– Я же тебе говорила, – Нина.
У нее – вот такие глаза.
Правда, ну, правда, же!
Чему здесь смеяться?
Когда она смотрит, – щекочет внутри.
Ну, перестань, перестань улыбаться!
Стой… и смотри.
Семнадцатилетняя,
нащебечет с два короба
от дня сегодняшнего,
до дней сотворения:
и то – здорово, и это – здорово,
не жизнь, а розовое парение.
– Ну, хорошо.
Кого мы слушаем сегодня?..
Что она?..
Пострадала в тридцать седьмом?..
Да… Манера исполнения свободная?..
Музыка?.. Нет… Во мне самом.
– Нинка? Ой – здравствуй!
(Нечто, как офорт,
в платке и простеньком линялом пальтишке.
Скулы, курносость, большущий рот
и глаза… (действительно, – слишком).
Сам же – пуст, как человеческое сердце,
выжатое без остатка – корка лимонная,
умеренность менуэта вместо интермеццо,
конечно же, с обязательными вежливыми поклонами.
– Здравствуйте, Алл.
– Здравствуйте, Нина.
– Все собрались?.. Можем идти?..
Сестра о пианистке: Ты знаешь, Нина,
у нее столько трудностей было на пути!..
(И в том же духе, наивное и правое:
обычный девичий обмен информацией.)
Вестибюль, лестница, гардероб направо…
– Вы заговорились, пора подниматься.
Привычная, приличная, концертная обстановка:
эстрада, «Steinway», шуршание платьев, —
все это – только короткая остановка
в пульсации мыслей тяжелых, как платина.
Но… после Рихтера кем заслушаешься?
Что она так над роялем сутулится?
Сестра:
– Бесподобно! Не может быть лучшего!
Я:
– Напоминает промокшую курицу.
И ты, уже уловив иронию,
брови раздвинув, глазами – в брызги,
смеешься, и даже в смехе – невольное,
глазастое, огромное желание жизни.
Нежность. Сколько в тебе этой нежности,
если льется от прикосновения?
Девочка, осторожней,
я почти безбрежен
в своих фантазиях и представлениях.
Девочка, внимание!
Мне – двадцать шесть.
Я знаю любовь и слышал проклятия.
Девочка, не надо,
жестокость есть
в любой улыбке, любом объятии.
Девочка, ты знаешь, люди меряются
спектром вселенной:
от богов до свиней.
Выдержка – единственное, во что еще верится…
Но девочка – ты оказалась смелей.
Ты приходила, распахнутоглазая
в душные стены белой больницы.
Я поджимался, – противопоказано
этой девчонке в меня влюбиться.
И все же хотелось, стыдно до жути,
замерзшему сердцу в тепле отогреться.
Славная,
это – слияние судеб?
Быть может только – капризы сердца?
Помнишь, мне больно,
я мучаюсь пошлостью,
мне тошно от косности и равнодушия.
Меня выворачивает самоничтожностью,
и это – страшней лазаретных удуший.
Время исканий – слово не вырвется,
глазами – в стену, часы прострации.
Помнишь? Время дремотно, как идолица,
думаешь только, как не сломаться бы?
И ты, среди измотанных будней,
в системе обычно живущих людей:
спешащих врачей, субъективных судий,
девочка – ты оставалась сильней.
Чем? Не знаю.
Кондовой ли мудростью,
или упорством наивного ума?
Своей беззащитностью в мелочных трудностях?
Чувством? Стремлением?…
Думай сама.
День за днем уходящие месяцы,
многое найдено, многое понято,
вчера – распутываю околесицы,
сегодня, трезвея, раззваниваюсь полднем.
Но только где-то внутри нашей искренности,
скользнула тонкая трещинка неверия.
Хочется, хочется,
