Горсинг не стал уточнять. Молча ждал, когда Гийюд сам продолжит:
– Мы пойдем в ратушу. Доберемся до комнаты Нитоса. Вскроем ее и будем искать ответы там.
– Это самоубийство, я уже говорил…
– Знаю. Но я повторю, если ты не расслышал. Мы пойдем туда, если все другие варианты будут исчерпаны. Крайняя мера.
Горсинг молча кивнул, но знал, что к ратуше больше не подойдет. Видел, как в ней погибли три его человека. Видел, что там с ними случилось. Сейчас, глядя на привязанного к колонне Аюна, решил, что последует совету Вельта – будет искать брешь, надеяться, что не все пути из Авендилла перекрыты. В конце концов, нужно лишь добраться до Песчанки – речушки, впадающей в Маригтуй. Она протекает совсем недалеко от города. Раз уж вода усиливает действие лигуров, да и вообще оказывает на них необычное воздействие, то вполне может и укрыть людей от зордалина. Не то чтобы в этом была какая-то особая логика, но Горсинг решил, что скорее утопит всех своих людей, чем пустит их в ратушу.
Аюн теперь не шевелился. Не стонал, не пытался бить себя по ноге. «Значит, стригач вернулся к Гийюду». Горсинг с печалью смотрел на бегунка, а потом обратил внимание, что его спина как-то уж чересчур согнулась. Аюн весь поник. Склонился так, что почти доставал лбом своих коленей. Руки безвольно распластались по земле. Чем больше Горсинг всматривался в бегунка, тем больше убеждался в неестественности его положения. Кажется, Вельт и Гийюд думали о том же. Они не сводили глаз с Аюна.
Он, конечно, был худеньким парнем, и месяц в Авендилле не прибавил ему стати, но лежать вот так, будто… Горсинг не мог подобрать сравнение, а потом вдруг понял: из бегунка будто вырвали скелет. Вялая плоть, лишенная костей.
– Колонна, – прошептал Сит, отложивший свою марионетку.
– Что?
– Она изменилась.
– Где? О чем ты…
Горсинг вздрогнул. Увидел, что колонна потемнела. Так темнеет промокшая ткань.
– Готовь! – неожиданно крикнул Гийюд.
Приказ разлетелся по Дикой яме. На этот раз в ответ не было никакого эха. На Белую площадь опустилась тишина – бледная, холодная, такая же неестественная, как и поза Аюна, который окончательно обмяк, будто и не человек вовсе, а чучело, сшитое из кусков мяса и кожи.
Горсинг хотел вскочить, но что-то отбросило его назад. Задохнулся, почувствовав боль в плечах. Не сразу понял, что случилось. А потом увидел, что его руки, намертво вцепившиеся в деревянную кромку скамьи, не слушаются – отказываются разжимать пальцы.
– Гиль, Войцер – слева давай! Ком, Нарт – справа! – командовал Гийюд, стоявший у заграждения нижнего ряда. Его голос, лишенный эха, быстро угасал. – Арбалеты, готовь!
Горсинг в немой растерянности поворачивал голову, смотрел то на одну, то на другую руку. Не понимал, что делать. Опустился на колени. Не помогло. Опять привстал и вновь дернул. Скрипнула доска, но руки остались на месте.
– Сеть! – Голос Гийюда сорвался.
Горсинг увидел, как арбалетчики выпустили обе сети. Заметил, что Аюн теперь поднялся. Его голова безвольно свисала. Ноги изогнулись глубокими дугами. Руки, выгнутые в локтях, поднимались вверх, будто кто-то тянул за привязанные к ним невидимые нити. Колонна окончательно потемнела, а с ней потемнела и смотровая чаша – на Белой площади расцвел громадный черный цветок. Облупившиеся стенки чаши и колонны стали гладкими, заблестели на солнце.
Сит и Вельт уже бежали вниз, вслед за вырвавшимися из загонов магульдинцами.
