Видно было, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: явно второй день как уж он почти совсем ничего не ел.
Колобку стало неуютно, он зябко поёжился и судорожно кивнул в ответ, от чего глотнул сухой земли с прелыми иголками и закашлялся.
Молодой человек вздрогнул и пришёл в себя.
– А эти, сударь, тоже с вами?
Колобок обернулся, крутнувшись и взрыв на тропинке ямку. Оказалось, что позади него тоже образовалось уже некоторое скопление: переминался с ноги на ногу запыхавшийся серенький козлик, следом – два гуся разной масти, но оба с глуповато-веселыми ухмылками, дрожал испуганный поросёнок в белой панамке, а дальше сгрудились толпой кастрюли, тарелки, блюдца и прочая кухонная утварь, перепачканная болотной тиной. Позади всех пыхтел самовар, накрытый медным тазом.
Колобок энергично замотал головой, перекатываясь от левой обочины к правой:
– Приблудные… На хвост упали, – добавил он, желая понравиться.
Серый шагнул вперёд:
– На буханку не претендую, но козлик, чур, мой!
Рыжая умильно глянула на гусей, потянулась к ним всем гибким телом.
– Стоять, морды каторжные! – прикрикнул молодой человек, и шайка его послушалась. – Закон помните? «В дебрях не тронул прожорливый зверь…»
Где-то недалеко уже перекликались, приближаясь, старушечьи голоса.
Молодой человек расстегнул пальто, коротко бросил Колобку:
– Тикай, братва, мы прикроем, – и зашагал, на ходу доставая топор.
Из тёмного леса навстречу ему выходили, разворачиваясь в цепь, старушки.
– Я не краснею, – потому что ведь от этого странно же краснеть, не правда ли? – но в обществе я лишний…
Хозяин раскурил трубку с длинным чубуком, запахнул домашний халат и продолжал:
– Вам непременно надобно знать, как это у меня началось? Что ж, извольте!
История, давшая толчок всем последующим событиям, произошла, когда я был совсем юн. Я был студент. Самое торжественное время для нас тогда были летние вакансии – время, когда нас распускали по домам, и всю большую дорогу усеивали грамматики, богословы, философы, юристы…
Один раз во время подобного странствования я и двое моих друзей свернули с большой дороги. Между тем, уже была ночь, и ночь довольно тёмная. Ночевать бы нам в поле, но тут в отдалении почудился лай, а вскоре завиделся и огонёк, показался хуторок в степи.
Три ученые мужа, то есть, мы, яростно ударили в ворота и закричали: «Отвори!» Дверь в хате заскрипела, и минуту спустя появилась старуха. Лицо у нее было темно-коричневое, из сплошной массы морщин выдавался вперед нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза были словно закрыты бельмами.
«Кто там?» – закричала она неожиданно звучным басом. «По здорову ли, баушка! – закричали в ответ и мы. – А пусти-ка переночевать!» «А зубом цыкать не будете?» – тревожно спросила она. «Как же можно!» – сказали мы, и старуха, казалось, смягчилась. «Хорошо, – сказала она, – только положу всех отдельно». И отвела нас по разным комнатам.
«А что, бабуся, – сказал я, идя за старухой, – если бы так, как говорят… ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого утра вот хоть бы щепка была во рту…»
Старуха укоризненно ответила: «Нету у меня ничего такого, и печь не топила сегодня». «Коли нет ничего иного, можно сварить кашу и из топора», – сказал я. «И топора нету!» – отрезала старуха.
«Что же это у вас, баушка, чего ни хватишься, ничего нету…», – начал было я, но тут из каморки направо, из-под лавки что-то блеснуло мне в глаза. Я бросился стремглав на топор – а это был топор – и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленами.
