– Свободна, свободна! Меня простили, – и через выбитое окно кверху ногами вылетела во двор, пропав из глаз.
– Ишь ты! Простили, стало быть, – вздохнула с завистью Аннушка. – А за меня и попросить некому…
Никто не знал, да, наверное, и никогда не узнает, чем занималась в Москве эта сухонькая женщина с бидоном в руках, и на какие средства она существовала. Болтали о ней всякое. Некоторые завирались даже до того, что она – из бывших, была когда-то знатной дамой, из благородного сословия. Но в это мало кто верил.
Другие говорили, что в молодости служила она горничной у знатной дамы, чуть ли не выросла вместе с ней – даже звали их одинаково, в любви и преданности была неразлучна с барыней, всюду носила за ней любимый красный мешочек… Но что-то там такое промеж них вышло нехорошее. То ли не уберегла барыню от беды, то ли сама эту беду и устроила из ревнивой неразделенной любви к какому-то красавцу-графу.
Тоже ерунда и враньё, конечно.
А сама она о себе ничего не рассказывала, только иногда, выпив совсем уж много самогона, плакала в кухне квартиры номер 48, где проживала, пьяными слезами, и бормотала с трудом разбираемое:
– …Бывало, шла походкой чинною
На шум и свист за ближним лесом.
Всю обойдя платформу длинную,
Ждала, волнуясь, под навесом…
Совсем уж засыпая, валилась головой на стол, и всем в кухне делалось страшно при взгляде на нее – почему-то виделась на нечистой клеенке голова – будто отрезанная – с тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, а на лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение.
«Красный мешочек…, – стонала Аннушка совсем уж непонятное, впадая в забытье. – Не надо, не подавайте больше…»
Но каждый раз, проснувшись ни свет ни заря в тяжелом похмелье, находила его рядом с собой.
Сто старушек
В процессе написания этого текста ни одна старушка не пострадала
В распивочной на ту пору оставалось мало народу. Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.
В темном и грязном углу, за липким столиком разговаривали двое молодых людей.
– Милостивый государь! Да не трогал я её! – говорил один. – Хотел только припугнуть, как мы с вами и договаривались. «Старая ведьма! – говорю, – так я ж заставлю тебя отвечать…» С этими словами вынул топор, а она оказала сильное чувство – закивала головою, подняла руку, как бы заслоняясь… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима. «Перестаньте, – говорю, – ребячиться», трогаю её за руку, а она уже – того… холодная совсем…
– Так ничего и не успела сказать? – нетерпеливо перебил его второй, сверкая черными глазами на бледном лице.
– Ни словечка!
– Ах, как неладно вышло! Зря я с вами связался, надо было самому… Но хорошо хоть, что без крови.
– Ну… не сказать, чтобы совсем уж… Там потом, признаться, накладка получилась… Лизавета вошла, увидала… «Ах, ах!» – слёзы, обморок… Ну, и… пришлось…
– Как? О, майн готт! Вы убили Лизавету Ивановну?
Молодой человек удивился, но не подал виду и отвечал, отведя взгляд и принужденно смеясь:
– Ну, да, взял грех на душу. А и ладно, чай, не первая она у меня Лизавета Ивановна. Семь Лизавет – один ответ, как у нас говорят.
– Вы чудовище! – вскричал его vis-à-vis в ужасе и бросился без памяти вон.
