Вдруг зашумело. Старшая девочка побежала назад, а меньшая – перебежала через дорогу.
Старшая закричала: «Не ходи назад!»
Но меньшая не расслышала; побежала назад, споткнулась, выронила грибы и стала подбирать их.
Машинист свистел что было силы. Старшая девочка кричала: «Брось грибы!», а маленькая девочка думала, что ей велят собрать грибы, и ползала по дороге.
Старшая девочка кричала и плакала…
Когда поезд прошел и остановился, все увидали, что девочка подняла голову, вскочила на колени и собрала грибы.
Все проезжающие прибежали посмотреть на такую девочку. А старшая девочка сказала:
– Ох, и дура же ты, Анька, даром, что из благородных! Гляди, в следующий раз добром не кончится…
Услышав эти слова, один добрый с виду лысенький бородатый старичок из проезжающих задумался и стал что-то быстро-быстро записывать себе в блокнотик.
Перед судебным следователем стоит мужик в рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. Он бос.
– Подойди поближе и отвечай на мои вопросы, – начинает следователь. – Железнодорожный сторож, проходя утром по линии, застал тебя за отвинчиванием гайки, коей рельсы прикрепляются к шпалам. Вот она, эта гайка!.. С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было?
– Чаво?
– Так ли всё это было?
– Знамо, было.
– Хорошо; ну, а для чего ты отвинчивал гайку?
– Чаво?
– Ты это свое «чаво» брось, а отвечай на вопрос! Для чего тебе понадобилась эта гайка?
– Гайка-то? – мужик переминается с ноги на ногу, оправляет опояску рубахи, запустив под нее ладонь, напряженно думает. Наконец, отвечает, просветлев ликом:
– О! Мы из гаек грузила делаем…
– Кто это – мы? – спрашивает следователь, внимательно вглядываясь в него.
– Мы, народ… Мужики, то есть. Русские народные мужики, кто же еще?
– «Народ… Мужики…» – задумчиво тянет следователь.
И неожиданно резко спрашивает:
– Кто таков шилишпёр? Ну? Отвечать, быстро!
– Шилишпёр?.. Шилишпёр, шилишпёр… Явно что-то из испорченного французского… Или из немецкого?…
Суровость на его лице сменяется растерянностью.
– Нехороший человек, может быть? – неуверенно говорит он, наконец, следователю.
Тот вздыхает:
– Нет-с, не угадали. Да вы присаживайтесь, граф! И послушайте, что я вам скажу: бросьте вы эту затею, толку, всё равно, не будет! Который раз ведь уже вас ловят. Ну, а даже устроили бы вы крушение этому товарному, так ведь другой придёт, всех гаек вам никак не отвинтить. Вы посмотрите только, до какого состояния вы дошли! Не мучайтесь, не вините и не изводите себя так. Что сделано, то сделано. Литература, как и история, сослагательного наклонения не имеет, да-с! Странно, что это мне вам приходится разъяснять. Не спасёте вы Анну, померла так померла…
Аннушка вставала чрезвычайно рано, а сегодня что-то подняло ее совсем ни свет ни заря, в начале первого. Повернулся ключ в двери, Аннушкин нос высунулся в нее, а затем высунулась она и вся целиком, захлопнула за собою дверь и уже собиралась тронуться куда – то, как на верхней площадке грохнула дверь, и вниз по лестнице покатилась, с воплем падая ничком и простираясь крестом, растрепанная, нагая, но без всяких признаков хмеля женщина с исступленными глазами.
Аннушка прижалась к стене, пропуская ее, и вежливо сказала:
– Здравствуй, Фрида! Куда ж тебя черт несет голяком?
Женщина, не ответив на ее приветствие, прокричала диким голосом:
