– Живи пока, сука… – процедил Сенкевич. – Потом договорим.
– Да пацаны… вы чего? – заныл Чернышов. – Ну, косячнул я, да… но я же признал свой косяк…
– Косячнул он, сука, – снова попер на него Шатохин.
Чернышов сразу отклонился.
– Ну, пацаны, я же…
– Я же, я же, – передразнил его Гаврилов. – Ты нас всех подставил, как падла последняя…
Сзади многозначительно кашлянул Василий. Наши, вздрогнув, оглянулись. И сразу присмирели.
– Ну ладно, пока, – по очереди подали мне руку и быстро ушли.
– Это… спасибо, – промямлил Чернышов, обращаясь ко мне, – я не…
Я даже слушать его не стал. Развернулся и пошел к машине вместе с Василием.
***
Наутро Василию пришлось заехать на заправку, и я опоздал в школу. В кои-то веки. Зато столкнулся на лестнице с Третьяковой.
Сверкая глазами, она несла какую-то ахинею в защиту Чернышова – тот, видимо, ей вчера поплакался.
А я, сам не знаю почему, стоял и слушал этот бред. Даже отвечал ей там что-то. Хотя в любой другой раз просто прошел бы мимо, даже не взглянул бы и останавливаться не стал.
Глаза у нее, кстати, темно-карие, как крепкий кофе или горький шоколад. И блестящие. Пока она распиналась, я видел в ее зрачках себя. В смысле, свой силуэт.
На последнем уроке Чернышова призвала к себе директриса. Шел он к ней как партизан на допрос, и, уходя, бросил нашим, мол, никого не выдам, никому ничего не скажу.
Не понимаю абсолютно, что в нем нашла Третьякова…
18. 18. Герман
Наши решили отомстить заодно и англичанке. Михайловская предложила это еще перед шестым уроком.
Все сразу обернулись на меня. Типа: будем или нет?
Я не стал реагировать. До этой англичанки мне нет никакого дела. Да и до наших, по большому счету, тоже. Однако было интересно, как этот местный заговор воспримет Третьякова.
Лена, ожидаемо, вся подобралась, словно ее так и распирает от негодования, но она, что есть сил, крепится. Жаль, лица ее с моего места не видно. А ее дружок Петя, конечно, сразу занервничал, стал беспокойно елозить.
Сначала зашел разговор о том, чтобы сбежать. Все, кроме Лариной, вдохновились, хоть мне и не понять смысла такой мести.
– Герман, а ты пойдешь на английский? – обратилась ко мне Михайловская, ища поддержку.
И сразу спор прекратился, все повернулись, замерли, смотрят, ждут. Даже Третьякова оглянулась.
Идиотизм какой-то. Мышиная возня. Но столько напряжения и пафоса, как будто они сейчас обсуждали что-то немыслимо важное, а не банальный прогул.
– Обязательно, – разочаровал я Михайловскую.
Сказал бы, что не пойду – не пошла бы вся группа, и Ларина тоже. Закон школьных джунглей: если решено сбежать – то сбегают все. Даже я это понимаю.
Но Третьякова, разумеется, не стала бы сбегать и навлекала бы на себя очередную волну народного гнева. А так – все пошли.
Но на английском наши неуловимые мстители устроили англичанке бойкот. Типа, «раз не удалось сбежать – будем игнорировать, пусть знает, что её здесь не уважают».
Англичанка, конечно, все поняла, но до последнего держала марку. Не истерила, не угрожала, за директрисой не помчалась. Пол-урока сама с собой общалась, потом устроила тест.
Третьякова тоже отмалчивалась, только, подозреваю, не из солидарности, а потому что дуб дубом в английском. Она и над тестом потом зависла, хотя задания были простейшие.
Я к ней подсел, когда в кабинете никого не осталось. Без конкретной цели. Просто захотелось. Может, посоветовал бы ей не лезть на рожон. Потом посмотрел ей в глаза прямо (сначала она все время отводила взгляд) и вдруг понял – она же меня ненавидит.
