Рядом на табуретке сидит мужчина-врач, смотрит на меня внимательно.
На тумбочке – использованный шприц и пустая ампула. Возле кровати на полу – оранжевый ящик с медикаментами.
– Говорите, такие приступы у нее случались и раньше? – спрашивает он, не отрывая от меня взгляда. – Как часто?
– Ну вот такие – не очень часто. Даже редко. Мы же лечимся… поддерживаем… Просто сегодня Лена пришла сильно расстроенная, а ей нельзя нервничать. Нам так и говорит наш участковый кардиолог. Чтобы стрессов избегали. И простуд тоже…
Мужчина, не старый, но полностью седой, задумчиво кивает.
– Как себя чувствуешь? Стало легче?
Я тоже киваю. Пробую ответить, но губы слиплись.
– Сейчас сделаем тебе ЭКГ.
Женщина, которая до этого сидела в стороне, подносит еще один ящик. Распахивает крышку, достает манжеты, присоски с множеством проводков и сам аппарат. Пока я лежу с этими штуками, врач продолжает расспрашивать бабушку:
– Когда, говорите, была операция на сердце?
– В два года. Но тогда нам только сузили проток. Надо будет потом еще одну операцию сделать. Но уже после восемнадцати. В следующем году. Так сказали врачи. А пока мы наблюдаемся у кардиолога. Раз в год ложимся в больницу. Проходим обследования. Там и прокапывают заодно, и препараты подбирают…
– Ясно.
Он разворачивает листы с кардиограммой, но что в них видит – нам не говорит. Потом снова переключает внимание на меня:
– Давай-ка сейчас тебя ещё послушаем.
Бабушка помогает мне подняться с кровати. Мне и правда легче – во всяком случае, дышу- не задыхаюсь, да и боль в груди стихла. Только слабость по всему телу ужасная, и голова идёт кругом.
Я даже прикрываю глаза, пока он с озабоченным выражением лица прикладывает холодную мембрану к коже. Так головокружение меньше, но ноги в коленях все равно подгибаются.
– Шумы мне не нравятся, – хмуро изрекает он. – Давно были у своего врача? Ещё осенью? Сходите. В самое ближайшее время. Ну а сейчас в больницу ехать – особого смысла нет. Приступ мы купировали. Сделаем еще один укольчик с успокоительным. Пусть отлежится. Если станет хуже – вызывайте снова.
Когда они уходят, бабушка помогает мне переодеться в домашнее. Потом укладывает поудобнее. И лишь затем спрашивает:
– Что случилось-то, Леночка? Кто тебя так обидел?
Я долго молчу. От бабушки у меня тайн нет, но сейчас почему-то правда дается мне с трудом.
– Мы с Соней поссорились, – наконец говорю я.
– Бог ты мой… Так сильно, что ли? Из-за чего? Вы же с ней сроду не ссорились, не разлей вода…
Я прикрываю глаза. И снова вижу как вживую. Вот я подошла после урока к Ямпольскому, спросила, где Соня. Она ведь так и не появилась. И на звонки-сообщения не отвечала.
Ямпольский обвел меня липким взглядом и, ухмыляясь, выдал:
– Поцелуй – скажу.
– Я серьезно.
– Я тоже. Уверяю, тебе понравится. Черный так не умеет.
Я отшатнулась от него. Решила сама пойти ее поискать. А когда выходила из кабинета, услышала, как Горр ему небрежно бросил:
– Идиот.
– А что, мне ей цветы дарить?
Что ему ответил Горр, и ответил ли – без понятия. Не успела услышать. Уже выскочила в коридор, где от гвалта оглохнуть можно было.
Соню я так и не обнаружила, хоть и обошла все этажи. Где уж она пряталась – не знаю, но на последний урок Соня все-таки пришла. Лицо опухшее, глаза красные. Она явно плакала. Но на все мои вопросы Соня только отмалчивалась. И до самого звонка она так и просидела закаменевшая.
