И главное, я даже не поняла, как так вышло, что лучшая подруга, моя Сонька, с которой мы дружим с первого класса, считает теперь меня своим злейшим врагом…
Столько ужасных слов она мне наговорила! Столько несправедливых обвинений на меня обрушила! И за что? Не понимаю…
И Петька, как назло, остался в школе – мне даже выговориться сейчас некому.
Забегаю в наш двор, чуть не сбиваю с ног соседку. Выдавливаю из себя «извините» и «здрасьте». А потом еще минут пять выслушиваю ее жалобы на коммунальщиков, на гололед, на больную спину. Бездумно ей киваю, поддакиваю, а у самой так и звенят в голове Сонькины слова:
«Ты – гадина! Змея! Подлая дрянь! Ненавижу тебя! Не подходи ко мне! Не звони! Знать тебя не хочу!».
Соседка уходит к себе, а я наконец захожу домой. Бабушка, тихонько напевая, что-то готовит на кухне. Не хочу ее пугать, не хочу расстраивать, но держать всё в себе уже нет сил.
Скинув сапоги, шапку, пуховик, прохожу в свой закуток и буквально валюсь на кровать, лицом в подушку. И тут же из меня выплескиваются рыдания. Я стараюсь их заглушить, но куда там!
Бабушка трясет меня за плечо. Голос ее звучит испуганно.
– Леночка, что случилось? Что с тобой, детка? Скажи скорее…
Потом она присаживается с краю и тянет меня к себе. Я на секунду поднимаю голову от подушки, сажусь рядом с ней.
– Что произошло? Тебя обидел кто-то?
– Бабушка… мне так плохо… – стону я и снова начинаю рыдать, уткнувшись мокрым лицом в ее плечо. Она обнимает меня, бормочет что-то утешительное, а я будто сорвалась со всех тормозов – реву и не могу остановиться. И не замечаю, как в ушах уже частит пульс пулеметной очередью, как горло сдавливает спазм.
– Не плачь, Леночка, успокойся… давай ты мне все расскажешь… вместе что-нибудь придумаем… вот увидишь. Не плачь, ты же знаешь – тебе нельзя. Давай я тебе чай заварю с ромашкой…
Постепенно плач переходит в кашель, а затем в хрип. И тут уже я чувствую – задыхаюсь. Хватаю ртом воздух, но не могу вдохнуть. Перед глазами всё плывет и темнеет. Бабушка подскакивает, а через мгновение торопливо сует мне в рот таблетку.
– Давай… разжуй скорее… да что ж такое, господи… сейчас воды еще принесу…
Таблетка кашицей размазывается по нёбу и языку. Но вдохнуть все еще не могу. В изнеможении валюсь на кровать. Сознание уплывает.
– На, попей…
Бабушка приподнимает мою голову. О зубы бьется край стакана, вода льется по подбородку, и блузка тотчас становится мокрой на груди, но кое-как я все же умудряюсь сделать пару мелких глотков. И снова бессильно роняю голову. Дышать чуть легче. Но грудь будто придавило камнем, и за ребрами боль такая жгучая – не пошелохнуться.
– Господи, Леночка, ты аж посерела вся! Доченька моя…
А я даже ответить ничего не могу. Потом слышу – она звонит в скорую, а затем испуганно кричит в трубку:
– Приезжайте! Скорее! Внучке плохо… у нее больное сердце… приступ… семнадцать лет…
Её голос звучит издалека, искаженно, будто пробивается сквозь толщу воды. А потом и вовсе стихает вместе с прочими звуками, тенями, запахами. Но в следующий миг бабушкин голос вновь прорезается. И уже не один. Слышу и другие голоса, чужие, мужской и женский.
С трудом поднимаю отяжелевшие веки. По чуть-чуть. Сначала вижу лишь мутный свет, но постепенно картинка проясняется, словно настраивается фокус.
– Леночка! Очнулась! – охает бабушка и склоняется надо мной. Слегка проводит теплой ладонью по лбу, по волосам. – Как же ты меня напугала…
