Третьякова, встрепенувшись, округляет глаза, но возражать ему не смеет. Мы оба подходим к нему, только она заметно нервничает.
Бурунов выдвигает на середину кушетку, на которой обычно показывает нам эту самую первую помощь чаще на манекене, но иногда и на ком-то из наших. И объявляет:
– Третьякова ложится. У нее сломана голень.
Она стоит в нерешительности, и он повышает голос:
– Третьякова ложится!
Она, поколебавшись, присаживается, а затем вытягивается вдоль кушетки. А я стою над ней, как на сцене.
– Итак, ситуация. Вы ходили с ней в поход. В горы. Вдвоем. Она падает и получает травму. Открытый перелом. Никого рядом нет. Горр, твои действия?
– Уложить. Чтобы рана не контактировала с внешней средой, одежду снимать не надо.
– Какая жалость, – выкрикивает Ямпольский. Прокатываются смешки, но тут же затихают. Бурунов встает из-за стола и нацеливает в Ямпольского палец.
– Следующим пойдешь показывать свои умения ты, Петросян. А если услышу еще хоть звук, вылетишь отсюда вон. – Потом оборачивается ко мне. – Продолжай.
– Если есть кровотечение, нужно его остановить давящей повязкой выше раны. Ну или зажать пальцем артерию. А чтобы обездвижить, надо наложить шины с обеих сторон от перелома, выше и ниже. Прямо поверх одежды.
– А шину где возьмешь?
– Сделаю из любого подручного материала.
– Ну, давай делай. И накладывай. Живее, Горр! Ей больно, она мучается! Торопись!
Я оглядываю класс. Беру у Бурунова со стола линейки, какую-то тряпку. Больше ничего такого не нахожу и снимаю с себя галстук. Потом наклоняюсь к Третьяковой с этим дурацким набором и вдруг понимаю, что волнуюсь. Как будто у нее там и впрямь открытый перелом.
Несколько секунд примеряюсь, прежде чем коснуться ее ноги в тонких капроновых колготках, и наконец что-то там сооружаю на автомате, прикладываю, обвязываю, сначала тряпкой, потом галстуком. Затем смотрю на нее – а она вся пунцовая. Лежит, глядя куда-то вбок, на доску, а сама обеими руками стиснула подол юбки и прижала к бедрам так крепко, что он натянулся. Как будто я стал бы под подол к ней лезть.
– Поясни, почему именно сюда надо накладывать повязку? – не отстает ОБЖшник.
– Потому что… – голос звучит хрипло – в горле пересохло. Я сглатываю и договариваю: – Чтобы не задеть место перелома.
Наконец Бурунов отпускает нас. Я сажусь, перевожу дух. Сердце все еще колотится. Третьякова тоже поднимается с кушетки и сдергивает с ноги мою импровизированную шину. Молча возвращает мне галстук, а я так же молча сую его комом в карман.
***
После уроков меня тормозит Михайловская.
– Герман, мы ведь договорились с Третьяковой не разговаривать. Всем классом. Ты же сам тогда говорил, что накажем ее. И что получается? В пятницу ты ее увел, а сегодня…
Я ее не дослушиваю, огибаю и иду дальше. Спускаюсь в гардероб, а там как раз она – Третьякова. Одевается. Замечает меня и сразу отворачивается. Но из школы мы выходим почти вместе. Она – впереди, я – следом.
У ворот стоят наши пацаны – Ямпольский, Гаврилов, Шатохин, Сенкевич и Черный. Они ее тоже замечают издали и, уставившись, поджидают, когда она пройдет мимо. Разве что Чернышов смущенно отводит взгляд. Ничего такого они ей, конечно, не сделают, может, только что-нибудь ляпнут.
Но вижу, как она напрягается, даже сбавляет темп. А я, напротив, немного прибавляю шаг, догоняю и пристраиваюсь к ней.
– Давай мы тебя до дома довезем?
