И снова оглядывается. Правда тут же спохватывается:
– Ой, извини…
С минуту мы идем молча. Но, чувствую, ее распирает. И наконец она не выдерживает:
– Это, конечно, не мое дело, но она же тебя звала… Почему ты прошел мимо?
– Не знал я, что ты такая любопытная.
Она тут же густо краснеет и не сразу придумывает, что ответить.
– Это не любопытство, – говорит наконец. – Это удивление.
– Что тут удивительного? Она мне чужая. Я не хочу с ней разговаривать. Мое право.
– Но она же твоя мама… она пришла к тебе, звала тебя. И она тут не первый раз. Я и раньше ее видела. А ты делаешь вид, что ее не замечаешь. Это жестоко.
Я пожимаю плечами, мол, думай, что хочешь. Но неугомонная Третьякова не отступает.
– Я, конечно, не знаю, какая у вас ситуация, но это же твоя мама… – повторяет она. – Это неправильно! У меня просто в голове это не укладывается.
– Послушай, Третьякова, – разворачиваюсь к ней. – Семнадцать лет эта мама жила в свое удовольствие, болталась черт знает где и с кем, а теперь вдруг нарисовалась. Все это время ей было плевать на меня, а теперь мне на нее плевать.
– Но ты же был за границей…
– Я уже два с лишним года как вернулся, – отвечаю и иду дальше, она семенит рядом. Молчит. Впрочем, недолго.
– Ей что-то нужно? Зачем-то же она приходит…
– Понятия не имею.
– Неужели ты даже ни разу не спросил? – снова распахивает свои глазищи. Утонуть в них можно.
– Один раз спросил. Сказала, что посмотреть на меня, – почему-то все еще отвечаю я на ее дурацкие вопросы.
– Она каждый день приходит на тебя просто посмотреть… А ты… Это же… У меня слов нет…
Я перевожу взгляд на Третьякову. Глаза у нее блестят еще больше, чем обычно. Словно подернуты слезами. В груди шевелится раздражение: мало того, что лезет не в свое дело, так еще и мелодраму устраивает. Но вслух говорю совсем другое:
– Что я? Смотреть я ей не запрещаю.
– Но ей же так хочется поговорить с тобой…
– Это не мои проблемы.
Как-то незаметно мы уже дошли до того самого барака, где живет Третьякова, и остановились у ворот.
– У тебя каменное сердце, – со скорбным видом сообщает она.
У меня вырывается смешок, настолько нелепа и пафосна эта сцена. Но я отвечаю в её же духе:
– Нет, Третьякова. У меня его вообще нет.
Она смотрит на меня со смешанным выражением. И сейчас в ее глазах я вижу одновременно и любопытство, и немой упрек, и недоумение пополам с ужасом. Ну и жалость к моей матери тоже никуда не делась.
– Почему ты такой? Что с тобой не так?
– Какой – такой? – с усмешкой спрашиваю я, уже не испытывая раздражения. Наоборот, мне стало интересно. У нее лицо – как открытая книга. Все чувства, все мысли отражаются моментально.
– По-моему, ты стараешься казаться хуже, чем ты есть.
– Десять минут назад ты сравнила меня с дьяволом, а теперь утверждаешь, что я не так плох, как кажусь… Нет, Третьякова, я не стараюсь казаться ни лучше, ни хуже, ни как-то еще.
– Я не тебя сравнила, а то, как ты иногда поступаешь. Подбиваешь людей на дурное. Да, вроде и не заставляешь. И, как ты говоришь, даешь выбор, но… ты ведь заранее знаешь, кто на что поведется.
– Но не я ведь делаю людей такими. Твой Чернышов всегда был завистливый и трусливый. Теперь и ты это знаешь. Кстати, он извинился? Покаялся слезно?
Я, конечно, спрашиваю это с насмешкой, но мне интересно другое: простит она его или нет.
Третьякова тут же скисает. Значит, не извинился. Даже на это не хватило духу.
