– Жертва дружественного огня! – скалил зубы приятель, демонстрируя на скайп-сеансе загипсованную по плечо руку. Увы, смешного тут было мало. Эта земля неспокойна, она может загореться под ногами в любую минуту, так что лучше выключить новости и постараться уснуть.
Только как уснешь, если под дверями номера то и дело бухают шаги? Мои соседи в своих тяжелых ботинках ходят мимо двери то поодиночке, то компаниями, причем возбужденно переговариваясь. А тогда подушку на голову, чтобы провалиться в очередной неспокойный сон…
3.
Последующие два дня проходят в том же режиме. На улицах встречаются (слишком часто!) вооруженные люди, телевизор вещает тревожными голосами, а котлован постоянно углубляется. Пройдя слой серой земли, арабские землекопы внедряются в краснозёмы, соответственно, цвет пыли на их робах так же меняется. Теперь, когда они приходят на завтрак или обед, с одежды сыплется на пол мелкая красноватая пыль, вроде как высохшая глина. Моше недоволен красной пылью, как ранее был недоволен серой, поэтому он регулярно посылает в столовую горничную со щеткой и совочком, чтобы та убиралась. А возле ресепшн, бывает, и сам хозяин «хаверы» подметает, бормоча под нос ругательства на иврите. Как я понял, у Моше договоренность с фирмой, ведущей стройку: те обеспечивают наполняемость в туристическое межсезонье, он же создает приемлемые бытовые условия. Видно, что создавать условия ему в лом, но гешефт – и в Африке гешефт, и в Иерусалиме.
Поначалу безликая, арабская бригада начинает распадаться на отдельные атомы. Кто-то из них ведет себя шумно, вызывающе, и грязнит в общепите без зазрения совести, чуть ли не нарочно. Кто-то, напротив, деликатен и свою робу даже на вешалку не помещает – оставляет у входа. Одному нужны лишь компаньоны за столом, с которыми можно всласть побазарить, другой облизывает взглядом горничную, что нагибается во время уборки, обозначая рельефные бедра под длинной юбкой. Ну и ко мне, похоже, единственному европейцу в этом богоугодном заведении, отношение разное. Для большинства уже на второй день я делаюсь чем-то вроде мебели – стола или стула. Но есть и такие, кто таращит на меня сумрачные черные глаза, и думу думает наверняка не светлую. Особенно неприятен один, с густыми черными усищами и прихрамывающий. Этот буквально сверлит меня взглядом, что заставляет усаживаться к нему спиной и пробуждает запрятанные в подсознании суеверия относительно хромых, косых и рыжих.
Атомы сливаются в целое лишь вечером, когда работяги смотрят телевизор в холле, рассевшись на креслах и сосредоточенно вперившись в экран. Реакция у них одновременная – то страстно переговариваются, то вдруг замирают в дружном тягостном молчании. И хотя я ни бельмеса в их языке, и так все понятно. Они – часть единого организма, клетки большого национального тела, я же тут жалкий отщепенец, заброшенный на чужбину. Да, в этой земле таятся корни трех религий, она вроде как общая и должна быть, по идее, самой нейтральной на планете. Но это в теории, практика беспощаднее, она делит на своих и чужих, что привычнее для грешного человека…
В один из вечеров арабы собираются у моего номера и начинают возбужденно беседовать. Голоса за дверью гудят, порой срываются на крик, и тут, будь ты храбрец из храбрецов, поневоле струхнешь. Что у них на уме – один аллах знает, а дверь, между тем, деревяшка в сантиметр толщиной! Один удар строительного сапога, и в комнату врывается толпа фанатиков, чтобы… «Стоп-стоп! – говорю себе, – С чего ты взял, что рядом с тобой живут фанатики?! Это обычные люди, они зарабатывают денежки, чтобы кормить семьи где-нибудь в Рамалле или Хевроне!» Но здравый смысл не гасит тревогу, она иррациональна, ее причины – в той самой старине глубокой, в стихии вековечной вражды. И я, подчиняясь стихии, набираю по внутреннему телефону хозяина.
