– Так! И что теперь?
– Что – «что»?
– Ну, ты хочешь что-то делать?
– Да, я хочу что-то делать… я… не столько, чтобы избавиться от несчастной любви, просто… – Я показала на диван, как будто мое «я» все еще валялось там в прострации. – Это не я. Я как будто становлюсь кем-то… я хочу сказать: я не такая… я не жалкая по жизни!
– Да мы ведь уже неделю из кожи лезем, пытаясь тебе это втолковать!
Я вымученно улыбнулась:
– Я знаю. Извини… я… может быть, мне надо было через это пройти?
Я не знала, как ему сказать, – я не знала, как сказать себе, – что мне было странным (и весьма извращенным) образом хорошо в эту неделю, проведенную на диване. В отличие от двух недель, последовавших за уходом Флориана, которые я прожила в состоянии мучительного ступора и гадкого одиночества, эти семь дней я была окружена теплом и заботой моих друзей. Они злились, я это знала и неосознанно прощупывала их пределы. Как капризный ребенок, я хотела проверить, до каких пор они будут меня любить. Очевидно, граница была очень далеко.
В уютном коконе, который соткала вокруг меня их дружба, я смогла наконец предаться всему, что было в моем горе иррационального. Как под пологом – под защитой их успокаивающего присутствия я смогла спуститься ниже некуда, исследовать глубины моей раны и ее ответвления, уходящие в самые темные уголки моей души. То была внутренняя спелеология, не представляющая опасности для жизни. Странная роскошь, которой я пользовалась, сама того не понимая.
– Ну, и что ты будешь делать? – спросил Никола.
– Вытащу себя за шиворот. Снова начну писать.
– Вот это отличная идея! Ты ведь писательница, могла бы описать, что чувствуешь… тебе бы это помогло, разве нет?
– Нет… Во-первых, я не писательница, я негр. Фантометта, помнишь?
Я поморщилась от этого воспоминания. Флориан еще год назад пожурил бы меня, сказал бы, что я должна считать себя писательницей. Но я не могла. Убежденная, что никогда в жизни не написала ничего стоящего, я сочла бы это излишней самонадеянностью.
– Нет…
Вообще-то я пробовала. Патетические тексты, полные расчетливого мазохизма и фальшиво провокационные, которые я писала от второго лица, обращаясь к Флориану в тягостных лирических порывах, и не могла потом перечитывать, не испытывая ужасной неловкости.
– Нет… – повторила я, – это не для меня.
– У меня есть то, что тебе нужно, – объявила Катрин, выходя из своей комнаты и плюхаясь рядом со мной на диван. Она поставила на стол коробку от обу-ви, полную буклетов.
– Ох, нет, не надо твоей рекламы… – вздохнул Никола.
– Не слушай его, – сказала мне Катрин. – Тут есть все, чтобы кого угодно привести в чувство.
Она принялась доставать буклеты из коробки и протягивать их мне так быстро, что я не успевала их посмотреть. «Цигун. Второе рождение. Терапия смехом. Курсы литературного мастерства… живописи… gumboot[30]…»
– Gumboot… не уверена, что я тебя поняла, Кат.
– Мне очень помог gumboot! Супер, как расслабляет.
Я встретилась взглядом с Никола, и мы засмеялись. Вот это расслабляло. Мне представилось, как я, рыдая в три ручья, в резиновых сапогах выплескиваю свое горе и сморкаюсь в рукава свитера, похлопывая по сапогам в ритме танца.
– Катрин, брось, – сказала я, смеясь.
– Ладно, пусть не gumboot, но… Уединение в Сен-Бенуа?
Она была до ужаса трогательна. Она ведь сама все это делала. Все перепробовала – она пребывала в постоянном поиске. И теперь хотела поделиться своим опытом, хотела помочь мне и была убеждена, что где-то существует религия, секта, техника, книга, которая сделает ее или меня лучше – и даже совершенной.
