Отец наконец заправил последний из посеребренных ножей под рукав.
— Почему ты сам ее не уничтожил? — разглядывая сына, точно впервые его видел, тихо и напряженно спросил он.
— И чем же? — холодно поинтересовался Митя.
— В любой моей трости всегда есть клинок, — вытаскивая сверкающее серебром тонкое лезвие на свет, напомнил отец.
— Я забыл, — равнодушно обронил Митя.
— Многое же ты… забыл, — с горечью заключил отец, загоняя клинок обратно в трость. — Раньше у тебя и свои ножи были. Помнишь? Маленькие… как раз по руке.
— Порядочный человек не станет выходить в свет с ножом за рукавом, как какой-нибудь апаш.
«Ну или по крайности не признается в таком», — подумал Митя, невольно дотрагиваясь кончиками пальцев до спрятанного под манжетой лезвия. Отнюдь уже не маленького, рука-то выросла. Пользоваться им он не собирался — нет уж, никакой охоты на тварей, в его-то положении. Просто старая привычка, от которой так сложно отказаться: без ножа за рукавом чувствуешь себя как без фрака в бальной зале.
— Хорошо хоть вовсе мальчишку погибать не оставил… порядочный человек, — хватаясь за перила вагонной лестницы, хмыкнул отец. — Хотя мог бы и без битья обойтись.
«Можно подумать, этот самый Гриша меня б послушался. Да оборись я: «Не ходи, там навья!» — все едино б полез, назло. Ну или б она прыгнула… Не успел бы…» — мысленно прикинул Митя.
— Чтоб поезд задержали? — вслух презрительно сказал он. — Если уж нельзя вернуться в Петербург, следует хоть до имения добраться, а не торчать на этом… полустанке.
Отец не ответил, лишь спина у него дрогнула.
Глухой, каркающий смех, больше похожий на кашель, заставил Митю обернуться.
На крыше соседнего вагона сидела жуткая горбунья в лохматом плаще и неотрывно пялилась на юношу неподвижными глазищами, кажущимися огромными на туго обтянутом белой, почти прозрачной кожей изможденном лице. Похожие на ночной пожар волосы разметались по искаженным, точно выкрученным плечам.
Некоторое время они смотрели друг на друга: юноша на перроне и горбунья на крыше вагона. Потом горб на ее спине распался, оказавшись вовсе не горбом, а крыльями, и тонкий девичий силуэт прянул в небо, на миг завис на фоне луны и исчез.
— Мара! Мама, смотри, там мара пролетела! — из раскрытого окна вагона прокричал ребенок.
— Отойди от окна, противный мальчишка! — завопил в ответ истеричный женский голос. — Не смотри на нее! Мунечка, мой Мунечка! Он же не умрет? Скажите мне правду, умоляю, Мунечка не умрет, раз он увидел мару?
— Я не хочу умирааааать! Я больше не будуууу! — сквозь окно немедленно донесся истерический рев и раздраженный мужской голос:
— Ничего с тобой не будет! Смертевестницы все черные, а эта — рыжая!
— Убирайся! Нет тебе тут поживы! Моего сына не получишь! — мелькнувший в окне путеец погрозил вслед улетевшей маре кулаком.
— Он и впрямь думает, что его сын кому-то нужен? — процедил Митя.
Пальцы его мелко подрагивали: обошлось. В этот раз тоже обошлось. Удержался. Сумел. Мара улетела ни с чем.
Он рывком забросил себя в вагон, быстро прошел мимо соседей-купцов, так и норовивших поймать его за полу и учинить подробные расспросы. Закутанный в отцовский плед Гриша нервно постанывал во сне. Путеец сидел у сына в ногах и, кажется, собирался просидеть так всю ночь.
«Истинный пример отцовской любви!» — Митя накинул свой плед на плечи, рухнул на диван и второй раз за нынешнюю ночь принялся соскальзывать в сон, вслушиваясь в рокот отходящего поезда. Где будет спать отец, его не волновало. Совершенно!
