Пока я пребывала в раздумьях, свет в баре погас. Вырубилась, мигнув напоследок, и реклама «Будвайзера». Еще один пикап прошуршал мимо меня по гравийной поверхности парковки и направился к шоссе.
На то, чтобы запустить мотор, мне понадобились все силы – ведь во всей Оклахоме я не нашла ни одного холма, на котором можно было бы припарковаться.
– Черт! – шипела я. – Чертов сукин сын!
Я толкала и толкала машину, потом запрыгивала внутрь, отжимала сцепление и вновь толкала, и вновь запрыгивала.
Круглые глаза ребенка смотрели на меня из темноты.
– Ты не думай, что я дура, – сказала я, обращаясь к нему. – В Кентукки это получается куда проще.
У моей машины не было счетчика пробега, отчего мне трудно было судить, сколько миль мы проехали, пока не добрались до города. Может быть, пятьдесят, может, больше. Без стекол в машине было холодно, и бедняжка, должно быть, замерз, хотя и не проронил ни звука.
– Ты разговариваешь? – спросила я, и тут же подумала – а вдруг ребенок говорит на каком-нибудь другом языке, не на английском. – И что мне с тобой делать? А что ты ешь?
На равнинах, в отличие от холмистых местностей, царит полная тишина. Когда едешь на машине по плоской земле, звук мотора уносится прочь в пустые поля, и ничто – ни холмы, ни силосные башни, ни дома, – не мешает ему без остатка раствориться в ночи. Было настолько тихо, что мне казалось: если что-нибудь скажу, то ничего не услышу. И все-таки, чтобы слышать хоть что-то, я принялась мурлыкать себе под нос. В тот момент я бы не пожалела и последнего доллара за радио. Готова была слушать даже Орала Робертса. Чтобы не уснуть, я принялась разговаривать с по-прежнему молчащим ребенком. Правда, с каждой уносящейся назад милей мне хотелось спать все меньше, и все больше до меня доходило, что я делаю нечто в высшей степени странное.
Мы проехали знак, который сообщил нам, что до Музея Женщин-пионеров осталось столько-то миль. Отлично, решила я. По крайней мере, мы куда-то подъезжаем.
– Так ты мальчик или девочка? – спросила я.
Стрижка у малыша была «под горшок», как бывает на картинках у китайских детей. Она (или он?) ничего не сказала (не сказал?). Ничего, со временем узнаю.
Через несколько миль мне пришло в голову: а вдруг ребенок мертвый? Вдруг та женщина подкинула мне мертвого ребенка, убитого или умершего? Сунула его мне в машину, а теперь я еду и с ним разговариваю! Я ведь читала в книжке по литературе для старших классов рассказ про то, как женщина сорок лет спала в одной постели со своим мертвым мужем. То же самое было в «Психо» у Хичкока, где Норман Бейтс мумифицировал свою мать, чтобы та не сгнила. Правда, он был чучельник. У индейцев тоже есть способы сохранять мертвецов. Я что-то читала про индейские мумии на Западе. Их находят там в пещерах. Я приказала себе успокоиться. Глаза-то у ребенка были открыты, когда эта женщина посадила его в машину. Хотя, с другой стороны – ну и что? Он, вроде, и не моргал? Так… И что мне полагается за то, что я перевезла мертвого индейского ребенка через границу штата?
Через некоторое время я почувствовала запах мокрой шерсти.
– Слава небесам! – пробормотала я. – Видно, ты все еще живой!
Я планировала поспать в машине, но, понятно, в мои планы не входил замерзший мокрый ребенок.
– Да, это уже серьезно, – сказала я, обращаясь к нему. – Найдем телефонную будку, придется звонить один-восемьсот-Господу-нашему…
