В более широком плане, все мы еще и заложники социального: «Если вы не участвуете, если не управляете своим собственным денежным капиталом, здоровьем, желанием… Если вы не социализируетесь, вы разрушаете сами себя». Гротескная идея взять самого себя в заложники, чтобы добиться собственных требований, не настолько уж и оригинальна, ведь это акт, к которому прибегают «безумцы», которые, оказавшись в окружении, сопротивляются до смерти.
Шантаж хуже запрета. Сдерживание хуже наказания. Устрашение (сдерживание) более не подразумевает: «Ты не сделаешь этого», оно подразумевает: «Если ты не делаешь этого, то…» Впрочем, на этом оно и останавливается – угрожающая вероятность в состоянии саспенса. В этом саспенсе и состоит все искусство шантажа и манипуляции – «саспенс» и есть специфика террора (так и захваченный заложник не приговорен, он в подвешенном состоянии: суспензирован на срок, от него не зависящий). Излишне говорить, что таким образом мы коллективно испытываем ядерный шантаж, не прямую угрозу, а шантаж ядерным оружием, которое, строго говоря, является не системой уничтожения, а средством планетарной манипуляции.
Это создает тип отношений и управления, совершенно отличный от тех, в основе которых лежало насилие запрета. Ведь запрет имел свою референцию и определенный объект, а значит, была возможна трансгрессия.[58] Тогда как шантаж – это намек, в его основе нет ни императива, ни требования закона (стоило бы придумать способ сдерживания, в основе которого лежали бы не-требование закона и плавающая реторсия[59]), он просто играет на загадочной форме террора.
Террор обсценен, потому что он кладет конец сцене запрета и насилия, которые, по крайней мере, были для нас привычными.
Шантаж обсценен, потому что кладет конец сцене обмена.
Да и сам заложник обсценен. Обсценен, потому что ничего больше не репрезентирует (это само определение обсценности). Он находится в состоянии чистой и простой эксгибиции. Чистый объект, без образа. Прекративший существование еще до своей смерти. Застывший в состоянии исчезновения. Так сказать, криогенезированный.
В этом и состояла победа «Красных бригад»,[60] когда они похитили Альдо Моро: выведя его из игры (при попустительстве христианских демократов, которые поспешили отказаться от него), показать, что он ничего не репрезентирует, и в результате превратить его в нулевой эквивалент государства. Власть, редуцированная таким образом до своих анонимных останков, стоит не больше, чем труп, и может кончить багажником автомобиля, постыдным для всех образом, а также обсценным, как не имеющая никакого смысла (при традиционном политическом порядке принца или короля никогда не взяли бы в заложники: в случае необходимости их убивали, но, даже будучи мертвыми, они источали власть).
Обсценность заложника подтверждается невозможностью избавиться от него («Красные бригады» убедились в этом в случае с Моро). Это обсценность того, кто уже мертв, – вот почему он политически непригоден. Обсценный благодаря собственному исчезновению, он становится зеркалом зримой обсценности власти (в этом «Красные бригады» отлично преуспели, но смерть их заложника, напротив, была весьма проблематична, ведь если верно, что нет никакого смысла в умирании и надо знать способ исчезновения, то верно и то, что в убийстве тоже нет смысла и надо знать, как заставить исчезнуть
