где-то под Вологдой. «И там меня удочерила учительница, – улыбка слегка трогает старческие
губы Галь-Валь. – У нее муж на фронте погиб, своих детишек не было, а я –то неприглядная,
прозрачная совсем ходила, уж не знаю, чем я ей приглянулась…» Галь-Валь еще долго
рассказывает нам, какие неприятности она доставляла своей приемной матери, едва-едва войдя
в полосу переходного возраста. Наотрез отказывалась называть удочерительницу мамой. Убегала
из дома. Грубила, срывалась на крик (глядя на Галь-Валь, даже на нас, окраинных обормотов,
никогда не повышавшую голос, в это невозможно было поверить). Несколько раз соседи видели
девчонку с сигаретой, сигарету отбирали, притаскивали за шиворот к матери. «И вот однажды
мама моя сказала: «Ну давай с тобой поговорим по-человечески! И с тех пор я совсем другая
стала…» О чем уж там «по-человечески» говорили одинаково измочаленные войной женщина и
ее приемная дочка, я не знаю. Хотя Галь-Валь, наверное, рассказывала и об этом, просто я
забыла. Но думаю, что доброту, порядочность, любовь к нам – шпанистым, изначально любовью
обделенным – Галь-Валь переняла именно у той солдатской вдовы, удочерившей в войну
чужую прозрачную девочку – ленинградку. Ведь все в мире имеет причину и следствие – это даже
мы в свои невеликие годы понимали чётко.
Я считаю учителей самыми счастливыми и удачливыми людьми в мире. Любых учителей. А своих
– особенно. Им была отмерена не одна жизнь, а тысяча жизней. Они перебрасывали себя через
собственную смерть так же легко, как я подростком перебрасывала мяч через волейбольную
сетку. Они – выиграли сражение, дав всем – и чужим, и близким – фору в сто очков. Они не
догадывались только об одном: потенциальным победителям в этом мире всегда приходится
труднее, чем побежденным. Зато победителей как будто бы не судят. Я точно знаю – не судят.
РТУТЬ
Люся и Таня Когутенко с Восточной Украины, а, может быть, с Западной… Вас разыскивает
девочка Оля из Филатовской больницы, разыскивает давно и безрезультатно – с самого
начала войны.
Сначала все думали, что это корь. Поднялась высоченная температура, тело покрылось
гнойниками, веки почти не поднимались, как у Вия из страшной сказки. Потом увезли в
Морозовскую больницу и там долго закалывали антибиотиками. Сначала стало лучше, потом –
опять хуже. Прошел еще месяц. Уже не было сил подниматься, есть, даже переворачиваться на
другой бок. Тогда вспомнили о том, что вроде бы в пионерлагере летом лечили какой-то ртутной
мазью и взяли анализ крови на ртуть. Анализ показал ртутное отравление – запущенное, из тех,
что укладывает здоровых и крепких детей в ящики, обитые атласом и шелковыми лентами. Опять
приехала «Скорая», еще одна «Скорая». Так я очутилась в реанимации Филатовской детской
больницы. Мне уже ничего не светило – все это понимали, кроме меня. Дети вообще не
догадываются о таких вещах – в этом еще одна прелесть детства. Отделение было из «тяжелых»,
умирали в нем часто. Как-то на моих глазах умер трехлетний пацан – играл дома в больницу и
наглотался таблеток. Я заснула, когда над операционным столом зажглась эта ужасная синяя
лампа, а, проснувшись, слегка удивилась, что кроватка с прутьями рядом со мной пуста. Лампа
была выключена, в реанимационном зале полутемно и тихо. «Куда они его дели?» Я приподняла
голову и увидела на операционном столе очертания коричневых ребячьих ног. «Офигели что ли?»
