Глава 4: Перед бурей
Нарастающее напряжение перед Бородинским сражением ощущалось в воздухе так же явно, как запах навоза и несвежего супа в гусарском лагере. Каждый день приносил новые слухи, одни страшнее других, другие смешнее первых, но все они сводились к одному: скоро будет мясорубка. Или, как выразился Денисов, «такая ебатория, что даже черти в аду подавятся». Федька, с его циничным складом ума, не мог не согласиться с такой формулировкой.
«Ну что, братцы, – вещал он вечером у костра, потягивая из фляги нечто подозрительно похожее на разбавленный спирт, – вот и дождались мы, дураки, момента истины. Или, как говорят философы, кульминации этого абсурдного балагана. Завтра, по всей видимости, нас будут бить. Или мы будем бить. В общем, кто-то кого-то побьёт. И, чувствую я, это будет не пикейный жилет, а что-то посерьёзнее».
Гусары смеялись, но смех этот был нервным, как предгрозовой ветер, завывающий в прогнивших трубах. Разговоры о Кутузове и Наполеоне не смолкали ни на минуту. Кутузов, старый, грузный, с одним глазом, казался для них не то мудрым дедом, не то хитрым лисом, который точно знает, что происходит, но не торопится ни с кем делиться своими мыслями.
«А Кутузов, говорят, спит большую часть дня, – заметил кто-то. – Может, он во сне с французами договаривается? А мы тут, как лохи, в бой лезем».
«Да он просто старый лис, – отмахнулся Денисов. – Ему и спать не надо, он и так всё про всех знает. И про Наполеона, и про нас, и про то, куда завтра наш Федька от пуль прятаться будет».
Федька же, услышав это, картинно возмутился. «Не смей, Денисов, богохульствовать! Я – человек чести! Я буду прятаться не от пуль, а от бессмысленной смерти. Разницу, надеюсь, улавливаешь? Одно дело – геройски погибнуть за Отечество, другое – получить свинца в задницу от какого-нибудь занюханного французского крестьянина, которому Наполеон наобещал золотых гор. Это, брат, унизительно. И крайне неэстетично».
Он размышлял о предстоящей бойне с абсолютным нежеланием в ней участвовать. В его глазах война была лишь абсурдным фарсом, где люди убивали друг друга по приказу тех, кто сам сидел в тылу, потягивая шампанское и выдумывая новые звания.
«Вот Наполеон, – продолжал Федька, – он же, черт побери, гений. Гений по части того, как убедить миллионы людей отправиться на верную смерть ради его величия. И ведь идут, как бараны! А потом их жрут черви, а он сидит в своем дворце и жрёт устрицы. Справедливость, мать её, налицо».
«Да уж, князь, – протянул один из гусар, – вам бы в философы, а не в гусары. Только завтра ваша философия вам пулю в лоб не остановит».
«А вот это мы ещё посмотрим, – усмехнулся Федька. – Моя философия, брат, – это выживание. И я, знаешь ли, умею выживать. Похлеще любого таракана. Потому что таракан, он тупой, он лезет на свет. А я – я спрячусь в самую глубокую щель. И вылезу, когда вся эта катавасия закончится».
Но несмотря на весь его цинизм, напряжение витало в воздухе, словно невидимая пелена. Каждый гусар, каждый солдат понимал, что завтрашний день станет проверкой на прочность. Некоторые нервно курили, другие чистили оружие, третьи просто молча смотрели в огонь. Федька, хоть и продолжал отпускать свои едкие замечания, внутренне ощущал то же самое предвкушение. Он не любил войну, презирал её, но знал: завтра он будет там. И никто не знал, выберется ли он живым. Эта неизвестность, эта висящая в воздухе угроза, на самом деле, даже немного возбуждала его. Как азартная игра, где ставка – твоя собственная жизнь. А Федька, как известно, был большим любителем азартных игр. Особенно если они были на грани фола.
