«Вот это, Денисов, истинный патриотизм! – прокомментировал Федька, уворачиваясь от очередной пули. – Не то что мы, со своей водкой и бабами. А ведь мог бы сидеть дома, пить самогон и трахать жену. Нет, полез, черт побери, на амбразуру. Уважаю».
Чем дольше длилась битва, тем отчетливее Федька понимал всю её бессмысленность. Тысячи людей умирали за клочок земли, за чьи-то амбиции, за эфемерные идеалы. И всё это было приправлено грохотом, дымом, криками и вонью, от которой сводило живот. Он вдруг почувствовал себя чужим на этом празднике смерти, нелепым, не вписывающимся в общую картину разрушения. Ему хотелось одного – чтобы это поскорее закончилось. Чтобы можно было вернуться к привычной праздности, к женщинам, к водке, к картам. К тому, что он считал настоящей жизнью. А это… это было лишь мерзкое, бессмысленное, кровавое марево.
Глава 6: Шальная пуля и новый горизонт
Грохот канонады начал стихать, уступая место стонам раненых и далеким крикам торжествующих или отступающих. Дым рассеивался, открывая жуткую картину поля, усеянного телами и обломками. Федька, чувствуя себя так, словно его пропустили через мясорубку, пытался подняться, когда вдруг его пронзила острая, жгучая боль. Он едва успел почувствовать, как что-то горячее обожгло бедро, а затем мир завертелся, и темнота поглотила его. Шальная пуля. Идеальный финал для такого абсурдного дня. Нелепая отвага, граничащая с безумием, привела к вполне ожидаемому результату.
Он провалился в странное, вязкое небытие, где не было ни боли, ни страха, ни даже привычных мыслей о водке и женщинах. Это была пустота, глубокая и всеобъемлющая, но не пугающая, а скорее умиротворяющая. Словно он растворился в мировом океане бытия, где нет ни начала, ни конца, ни причин, ни следствий. Были лишь смутные, ускользающие образы: то ли бальные танцы в Петербурге, то ли запах сирени в мае, то ли смех какой-то девицы, то ли звон карточных фишек. Все это смешивалось в неразличимый поток, текущий сквозь него, не оставляя и следа. Это было что-то, что выходило за рамки обыденного восприятия, нечто, что можно было бы назвать «пост-смертным» опытом, хотя Федька всегда считал себя слишком прагматичным для таких эзотерических вывертов. Словно Пелевин, мать его, подкинул ему пару страниц из своего черновика.
Сколько времени он провел в этом состоянии, Федька не знал. Вечность? Мгновение? В этой пустоте время потеряло всякий смысл. Он был никем и всем одновременно, наблюдая за миром, но не участвуя в нем. Это было, как говорил Кузьма, «хуже, чем похмелье, но лучше, чем смерть».
В какой-то момент, сквозь эту блаженную бесформенность, начали проступать звуки. Сначала глухие, неясные, затем более отчетливые. Чьи-то голоса, скрип телеги, хлюпанье грязи под ногами. И, самое главное, ноющая боль в бедре, которая возвращала его к проклятой реальности.
«Вот же ж, черт возьми, – пронеслось в голове Федьки, – неужто выжил? А я уж настроился на вечный покой. А тут опять эта земная суета и, что самое мерзкое, боль».
Он попытался открыть глаза. Веки казались свинцовыми, но он все же сумел разглядеть что-то неясное. Размытые силуэты, тусклый свет. Он был в движении, ощущая мерное покачивание. Словно его куда-то везут. И эта мысль, как ушат холодной воды, мгновенно привела его в чувство. Если везут, значит, он не на том свете. А если не на том свете, то, скорее всего, в плену. Французы. Ну, конечно. Иначе и быть не могло. Какой же дурак будет тащить раненого русского барина, да ещё и в бальной форме, куда-то, кроме вражеского стана?
