– Папа! Замолчи! – причитала мама. – Как не стыдно тебе! Сколько можно ворошить все это! Ты же мне больно делаешь и при ребенке позоришь!
– А что я-то. Я что? – пожал плечами дед. – Я просто вспомнил о наболевшем. Эти… Как их? Ассоциации всплыли, как какашка в пруду. Ну, а что он, художник хренов… Пизажев намалевал, ребенком обрюхатил и ручкой сделал. Мол, живите, как хотите. В загс-то так и не сводил, кобель. Вот он, как приехал тогда в дом наш – я сразу смекнул, что негодный он, непутевый… И не выйдет из него толку. Он и по бабам-то ходок – оно сразу видно. Глазки маслянистые. Лыбится все время. Шут гороховый!
Мама встала из-за стола, шумно отодвинув стул ногой, и молча направилась в комнату, где дед приготовил для нее перину.
– Вы пьете мои нервы, как кровь, папа, – бросила она на ходу. При этом лицо ее выражало смесь самых негативных эмоций. – А еще удивляетесь, что в Москву уехала от вас. И что редко приезжаю. А приедешь к вам, так сразу и получишь ворох обвинений на голову – хоть куда глаза беги, хоть вешайся.
– Ишь, ты, поэтесса, – пролепетал дед еле слышно. – Нервы я ейные пью. Сама сколько нервов потрепала нам. Эх… Девки, девки… Зачем только девчонка у бабки моей народилась?! Был бы пацан, косая сажень в плечах – бед бы не знали. Помогал бы на старости-то лет. Огород бы полол, а то мне, старому, совсем тяжело стало спину гнуть. А девки они только, когда маленькие хорошие, когда под стол ходят, тогда ничего еще. А как вырастут, жопу отклячат, сиськи вперед – только их и видели. А потом в подоле приносят невесть от каких чертей. И на правду обижаются, малохольные.
Наконец, дед устал ворчать и подлил себе еще чаю. Аполлон все это время сидел на лавке, болтая ногами и разглядывая потолок – делал вид, что ему нет дела.
– Аполлоша, ты это, внучек… Устаканивайся, по-маленьку. Спать уже пора. Завтра мы с тобой погуляем по центру. Тут у нас, конечно, не Красная площадь. Но, Дом быта есть. Фонтан имеется. Не работает, правда. Но это уж, не обессудьте. О! Кондитерская есть. Там такие плюшки и корзиночки с кремом пекут! Завтра мы с тобой, Аполлош, прогуляемся, все попробуем.
– Угу, деда, – промычал Аполлон, зачерпнул ложкой новую порцию меда и намазал на хлеб. – А можно я еще в лес схожу и в поле? Тут, ведь, не далеко… Я вчера из автобуса видел, когда мы с мамой к деревне подъезжали. Красиво было очень. Солнышко светило. Поле все, как золотое, светилось. А лес, как изумрудный, отсвечивал.
– Ишь, ты. Еще один поэт. Слова-то какие навыдумывал. Золотое, изумрудный. Но, ентот-то понятно, откуда поэт. А вот мамка-то его, дура, непонятно. Мы с бабкой вроде нормальные оба.
Дед почесал затылок и тяжело вздохнул.
– Пойдем мы с тобой и в поле, и в лес. Везде пойдем, где захочешь, – сказал дед и, скрипя суставами, поднялся из-за стола.
– Спасибо тебе, дед, – сказал Аполлон, набивая рот булкой с медом.
– Пожалуйста, внучек. Ты это… Ложись уже. Там на печке постелено.
* * *
Утром мама долго не выходила из комнаты. Дед чувствовал свою вину, поэтому за утро не сказал ни единого обидного слова в ее адрес, а, напротив, всячески пытался подлизнуться. То какао предлагал прямо в постель, то за лебединым пухом на рынок сгонять, дабы наполнить ее перину «свежаком» заместо старого «гусиного»…
Потом дед долго и упорно заводил свой мотоцикл с коляской – дедова гордость уже как с двадцаток лет. Наконец, мотоцикл заурчал, запыхтел, и дед скомандовал:
