Читать онлайн Глеб Шульпяков - Фес. У врат марокканского лабиринта

Приблизительно около этого времени сильный ветер кармы будет толкать тебя сзади, вызывая страх. Не бойся его, это порождаемая тобой же иллюзия. Увлекаемый этим ветром, ты будешь двигаться то в одну, то в другую сторону, и твоему не имеющему опоры уму, подобному перышку, дыхание этого ветра будет служить конем.

Тибетская книга мертвых

Моя жена должна была вот-вот родить. Срок приходился на сентябрь, шла последняя неделя лета, но жена выглядела безмятежной, словно под комбинезоном не живот, а подушка, которую нужно таскать, как епитимью. Врач, лысый француз из европейского Центра, на приемах тоже откровенно скучал. «Хорошо, хорошо, очень-очень хорошо…» – пел на мотив из популярной оперы. Курсы для беременных ее не заинтересовали. Усаживаясь в машину, она пожимала плечами, и я понимал, что больше мы сюда не приедем, что все подчиняется той силе, мешать которой глупо, и что жена эту силу ощущает, а я нет. Француз утверждал, что впереди две недели, спешить некуда. Врачи из клиники, наоборот, решили уложить ее как можно раньше, чтобы не рисковать и заработать. Так я остался один.

Я остался один и полностью погрузился в себя и свои мысли. Мне все меньше верилось, что несколько лет мы прожили вместе и у нас будет ребенок. В душе словно открылись двери, долго стоявшие на замке, и сумрачное, обволакивающее нечто хлынуло из темноты, затапливая и заполняя все во мне.

Внешне жизнь шла по-старому. Утром в издательстве я смотрел вместе с художником обложки и верстку, которые мы утверждали и отправляли авторам или корректору, а потом тащились по пробкам к заказчику. Обычно, если переговоры проходили удачно, втроем – я, жена и художник – шли вечером в ресторан, поскольку получить заказ означало, что в издательстве будет работа, а в семейном бюджете деньги. И вот рука, машинально набиравшая номер, сбрасывала звонок. Ближе к дому ноги не слушались, я шел все медленней, словно боялся спугнуть кого-то, но кого? За год на новом месте мы даже с соседями не познакомились. Да и сама квартира выглядела теперь необитаемой, чужой какой-то. Ни восточные ковры, ни новая мебель, которую мы так тщательно выбирали, больше не радовали. С изумлением Робинзона разглядывая детские коробки, перебирая в шкафу юбки и платья жены, я не мог представить, кто носит эту одежду и для кого эти вещи куплены.

Я открывал компьютер и просматривал почту. Договоры, эскизы. И снова возвращался к музыке. Ash Ra – эта подзабытая группа подвернулась мне в Интернете, а художник посоветовал лавку, где продавали всю коллекцию. Там, под лестницей «Пушкинского», я и скупил то, что у них имелось. Унылые гитарные пассажи и сонное бормотание вокалиста, эта музыка идеально выражала мою меланхолию и тревогу. Или мне просто хотелось заглушить гул? Этот ровный и тусклый гул звучал в голове неотвязно, как вода, которую забыли выключить; на фоне гула даже голос моей жены казался нездешним. «Да, все хорошо, – долетало с того конца. – Нет, ничего не надо. Да, целую».

Она была безмятежна, а я чувствовал неясную и потому еще большую тревогу. Мне хотелось кричать, звать на помощь – а на том конце бубнил телевизор и шутили медсестры. Но когда жена вешала трубку, что-то недоговоренное оставалось в паузах между гудками, и эта пустота, эта тревога не отпускали меня, когда я запирал двери и выходил в удушливый летний вечер.

Улица погружается в сумерки. Неспешные и вместе с тем взвинченные, такие вечера наступают в Москве, когда лето на исходе и нужно поскорее догуливать август. В это время машины идут медленным плотным потоком. В раскаленном воздухе двоятся и наползают друг на друга огни. От бульвара еще сигналят, нетерпеливо и часто, но внизу перед площадью мостовая уже очистилась, поток набирает скорость. Отражаясь в лакированных капотах, и багажниках, и тонированных окнах, по машинам, как видения, плывут и Старый университет, и концертный зал, и театры, и рестораны. Особенно шумно бывает на нашей улице около семи вечера, когда у входа в кафе толпятся курильщики, а напротив высаживаются из автобусов туристы. Они спешат на концерт и смешиваются с теми, кто просто идет с работы или толкается в поисках лишнего билетика. В это же время в храме заканчивается служба, и прихожане тихо расходятся кто на бульвар, кто к метро. И те, и эти похожи между собой, как карты из одной колоды, словно их вынули и раздали из общей пачки.

Я всегда считал август особенным месяцем. Именно в конце августа, казалось мне, в жизни людей и города происходит нечто грандиозное, исчезает одна сцена и открывается новая декорация, еще более красочная и непостижимая. Приходит время, чтобы занять место в партере и не пропустить шоу. И вот ты не успеваешь, ты опаздываешь. Теперь он прозрачен, твой тоннель, ни шум толпы, ни колокола, ни консерваторские гаммы не могут уничтожить его стен. Что бы ни происходило, мир остается снаружи, а ты идешь по тоннелю дальше.

Спортивный клуб, куда я почти каждый вечер прятался от собственных мыслей, построили несколько лет назад во дворе Старого университета. Пирамида с круглыми окнами стояла как раз на месте сквера, куда мы студентами сбегали пить пиво, то есть я, в сущности, плавал на месте собственной юности, и это, если вдуматься, было грустное совпадение.

Клуб пустовал, никто не отражался в зеркалах, не брызгался под душем и не болтал в шезлонгах по телефону. Вода в бассейне застыла, как стекло, и глядя на ярко-желтые ласты, на доски и полотенца, брошенные на бортике, я представлял себе, что мир пуст, а люди, которые в нем жили, исчезли.

Сауна потрескивала от жара, я ложился на верхнюю полку и складывал на груди руки. Когда сердце начинало стучать в горле, выходил в душ под ледяную воду. И холодный душ, и тщательное бритье, и упрямое, до обморока, лежание в сауне – все это наполняло время мелкими заботами, которые не давали думать о том, что ждет впереди. Зачем? Если все и так неплохо складывается?

Очки для плавания висели на крючке. Эй! – озирался я. – Кто здесь? Но раздевалка была пуста. Я выходил в кафе. Садился на диван и смотрел телевизор. Это был репортаж с похорон знаменитого балетмейстера. С театральной дрожью в голосе глава государства выражал соболезнования, ласково поглаживая столешницу миниатюрной ладонью, наверняка холодной и влажной.

– Ваши? – Это была уборщица. Очки напоминали черный иероглиф. В городе наступала ночь.

В городе наступила ночь, отраженные в стеклах автомобилей уличные огни затапливали улицу искусственным светом, который, словно пленка, покрывал желтым загаром и возбужденные лица людей, занимающих места в кафе за столиками, и колонны на фасаде театра, и пузатые, похожие на самовар, купола храма, и стоящий под деревьями памятник. Те, кто успел занять места на открытой террасе, уже пили вино, а остальных посетителей ставили в «лист ожидания» и рассаживали внутри. И вот ты садишься, незаметно осматриваешься. Вскоре ты убеждаешь себя, что все эти люди опутаны гигантской паутиной, что они попали в сеть. То, как нарочито громко они разговаривают, как артистично пользуются приборами – насколько вообще театральны их слова и жесты, – передает возбуждение обреченных и совершенно безвольных в этой обреченности, покорных людей. Откуда вообще взялись эти дамы в шляпах, спрашивал я себя? Девушки с бронзовыми от загара ляжками? Юноши в рубашках «Pink» и наголо бритые джентльмены в льняных майках? Кто они? Чем занимаются? Почему на этой террасе все они выглядят одинаково? И нет никакой разницы между депутатом и парикмахером, светской дамой и проституткой.

В сумраке у памятника произошло едва заметное движение, неуловимое колебание мглы. Сгустилась тень, потом другая – и от постамента, который выглядел пустым, отслоилась парочка. Девушка шептала что-то художнику (я узнал его). Они сели на другом конце террасы, и тот сразу достал блокнот, нарисовал что-то. Девушка поправила маечку и одними губами прочитала записку. Улыбнувшись, она кивнула и выставила локти.

На локтях были ссадины, и мне почемуто захотелось оскорбить эту девушку. Унизить, даже заставить плакать. Сделать так, чтобы пухлые губы скривились от боли. Наверное, я просто завидовал художнику, ревновал к свободе, которой у меня уже не было. Что я вообще знал о нем? Почти ничего. Он приехал поступать из Средней Азии, никого из родных и близких рядом с ним не было. В середине девяностых, когда мы выпускали книги по искусству, он сделал нам первую серию – броские, в европейском стиле обложки. Потом, когда мы перешли на коммерческие издания, он снова пригодился. Добавив к названию английское