Планы Аврелия в очередной раз обрушились. Совсем недавно он, воодушевленный, собирался впервые за два года поехать в Ашгат к Верке, перекантовать там у нее свой отпуск и хоть на день-два забыть про школу, про линию фронта, про Гогмана. Но и мечты угасшего дворянства среди пролетарских настроений угасают безвозвратно.
Деньжата теперь были не просто бесполезны, но и опасны для души, которую они вводили в заблуждение одним своим голодным, алчущим видом.
Пропали последние развлечения, сократились запасы еды. Все соки из Недокунево выжали на благо родины.
Петро в это время совсем обезличел, и, хотя в душе его по-прежнему боролись повстанческие настроения, под гнетом комитетов прогресса они превратились лишь в убогую покорность. Гогман никогда не говорил, что думает о власти, но никто не сомневался в том, что старые революционные идеи—не те, что появились в Россе сейчас—все еще властвуют над ним как прежде. Только сейчас они не имеют никакого смысла, как и бессмысленна сама по себе человеческая роль Гогмана. И если Аврелий, слушаясь Петро, все-таки делал по-своему, то Петро слушался государство и делал то, что говорило государство, при этом абсолютно так же как Аврелий, совершая ошибки, пожалуй, даже большие, чем следовало бы его положению.
Петро не стал выгонять Ханса. Он был добр по натуре, но когда в Недокунево пришли солдаты и потребовали Ханса выдать, идеалы чести и гуманистические стремления отошли на второй план. Страх—вещь неконтролируемая, и Гогман это чувствовал, оттого привел солдат во флигель, к Хансу. Правда, Ханса там не оказалось. Он пропал, будто его и вовсе никогда там не было, а Гогман остался в дураках. Командир поставил за интернатом строгое наблюдение, Недокунево и соседний лес разобрали по косточкам, но немчука так и не нашли. По всему выходило, что это не было обычное укрывательство. Это была злая насмешка. Насмешка над миром, которую шкурой почувствовали все.
Ханс был не более, чем ребенок в обычном мире, где в интернат Гогмана не наведывалось ежедневно начальство, где всякому хватало еды, питья и курток на зиму. Это был все еще тот мир, который уважал Гогман даже во время войны, совершаемой где-то за лесом и лагерями. Но сейчас фронт развернули прямо в Недокунево. Ханс перестал быть ребенком и сделался клятой немчиновской тварью. Старый мир разрушился. Пора было встречать новый.
Аврелий, впрочем, чувствовал, что воспрянули из пепла талионовы столпы и показали силу обычая. Это единственное, что его теперь радовало.
Сегодня он встал особенно рано, наверное, в шестом часу, чтобы перед работой поговорить с Катериной. Без Ханса Аврелий вновь почувствовал, что флигилек ему подчиняется. Аврелий снова стал здесь хозяином. Конечно, он сделался увереннее.
Причесавшись, Аврелий спустился вниз.
Катерина сидела за столом над опорожненной чашкой. Она была, похоже, в сильном волнении и ничего, кроме своих мыслей, вокруг не видела. В руке Катька держала сборник, который стащила из библиотеки Аврелия.
Аврелий добродушно ее приветствовал, позабыв напрочь о сорвавшейся поездке в столицу. Его умиляло то, что Катенька читала Артхашастру и даже как будто что-то там понимала.
