– Мы же тоже не гении. Можно нас, конечно, чутка побранить. Но это уже не дело, за мелочи всякие палками бить, ну! Как это называется, ну слово-то…
– Эксплуатация и насилие,—подсказали с первой парты.
– Во, да! Оно. У нас еду отобрали! До этого нормально кормили, а ща-а-ас…
– Гадость!
– Это есть нельзя.
– Мышей так начнем жрать.
– Да уже кто-то крысу намедни съел. Борька, ты был?
Дети загалдели наперебой, как вороны, а Пакрутин встал во главе и начал руководить с довольным, раскрасневшимся лицом.
– А еще же новобранцы-то!
Маленький мальчик в оборванной рубашке и чересчур длинных истрепанных штанах заревел на весь класс:
– У меня Димку забра-а-а-али! Брата-а моего-о! Нехристи!
Ропот поднялся пуще прежнего, теперь даже сонные отличники повскакивали с мест и начали грозиться худенькими пальчиками, приговаривая: «негоже, негоже!». Уже давно потонул в этом гуле голос Пакрутина, заглушился рев мальчишки—монотонное, но с каждым разом все нарастающее гудение наполнило кабинет, как вода резервуар.
Аврелий сидел и недоуменно на это медитировал. Он почти не понимал, что обращаются к нему, потому что никогда за все годы его работы такого не было. Были мелкие стачки, будничные препирания, но бунт? Можно ли вообще было назвать это бунтом?
Смотря на творящийся кавардак, Аврелий хлопал глазами до тех пор, пока совсем оборзевший пацан не сплюнул ему под ноги. Тогда он как будто что-то понял и встал.
– А ну умолкли р-разом, все! Быстро! По местам! Все-все! Молчать!—взревел Аврелий громче мальчишек.
Дети вздрогнули, притихли. Только Пакрутин остался стоять с открытым ртом.
Аврелий задохнулся от собственного крика и, красный, сел вновь на место. Он все никак не мог перевести дух.
Худые, оскаленные лица мальчишек с лихорадочно горящими глазами смотрели на него неприязненно, дерзко и преступно. Они все словно разом окаменели вместе с этими выражениями, которые были страшнее ритуальных масок, хотя бы потому, что были не искусственными, а настоящими, но застывшими на лице слишком неестественно. Среди них Аврелий снова увидел Ханса. Он улыбался шире других, блестел глазами, как мангуст; стоял за всеми, притаившись, словно голем из преисподней. Аврелий побледнел.
– Он,—Пакрутин, наконец, оправился и указал пальцем прямо на Аврелия,—нас не понимает и никогда не поймет.
– Да куда уж ему понять,—поддакнул Пакрутину чахоточный малый с синяком под глазом.—По нему видно, что не в столовке нашей кормится. Это мы тут голодаем. А они, буржуи сраные, наоборот, жиреют.
– Да тут ясен пень махинация.
– Хорошо, когда Петр Андреевич платит?—съязвил Пакрутин.
– Пацаны, да вы знали, что он сам из дворян?
– Буржуй!
Последние слова пришлись обухом по голове. Аврелий не смог возразить.
Кругом засверкали озверелые глазенки, и ему самому вовнутрь закрался холод. Мороз пробежался по костям и сковал их колючими путами, а потом неожиданно ослаб и растаял, сменившись горячими каплями обиды. Дышать стало нечем. Кабинет потускнел, и детские лица превратилист вдруг в немчиновские морды—тринадцать абсолютно одинаковых Хансов.
– Конец,—прошептал еле слышно Сашка.
Больше никто не сказал ни слова. Прозвенел колокольчик в коридоре, и мальчишки, пораскинув мозгами, решили не терять времени зря. Они собрались в коридоре и одарили напоследок Аврелия тринадцатью едкими взглядами, от которых у того на лбу выступил пот.
Ребята побежали вниз, а Аврелий остался в тишине.
