– Он сам решил не здороваться, – сохраняя флегматичное выражение лица, сообщил Олег, избегая желчного взгляда рыжей. – Почему ты не на него злишься?
– У тебя раньше времени адвокатская практика началась? – ядовито рявкнула Измайлович. – Не трать слова, Олег, кидаясь в защиту вашей святыни. Похоже на то, что для меня важны их приветствия?!
Ой, ты что, да нет.
От Марины напористо несло гневным отрицанием, которое явно заполняло её до бровей; похоже, это была единственно доступная ей форма самопомощи.
Только отрицание?
Да куда там. Ещё она была полна злости. Зависти. Уязвлённого самолюбия. Обиды. Но даже и за ними мелькало что-то ещё.
Что-то, что он непременно должен был увидеть, прежде чем уйдёт отсюда.
– За каким-то же чёртом ты подошёл к этому столу, – задумчиво протянул Агрессор.
Что нужно здесь понять?
– Я попрошу о переселении! – сквозь зубы бросила ржавая, злобно ковыряя пальцами правой руки заусенцы на левой. – Нет сил уже терпеть её!
– Хватит, Настя! – урезонила её Ангелина. – Я тебе, возможно, открою секрет, но Вера тебя тоже «терпит»! Так что вы в одной лодке!
«В одной лодке»? В одной лодке.
И в тот же миг мозг накрыло ярким, как солнечный март, осознанием.
Подумать только! Его и Марину его и Марину! внезапно кое-что объединяло.
Так вот от чего он тоже мучился, глядя на Уланову и Елисеенко!
Вот какое чувство Марина прятала и отрицала сильнее всего!
Старое, как мир; едкое, как женское коварство.
Это ревность, Мариш. Это она.
* * *
Сегодня уютная тишина его квартиры походила на липкую паутину.
Вера уже час ходила из угла в угол, то и дело отодвигая шоколадную штору, чтобы посмотреть во двор. Солнце давно спряталось за тучей, ветер усилился, а небо походило на грязный пенопласт.
Отчего-то казалось, что она сильно виновата перед ним.
И это одновременно пугало и злило.
С начала февраля Свят ни разу не повысил на неё голос – но всё равно ухитрялся как-то транслировать, что часто недоволен.
Недоволен и молчит. Недоволен и молчит.
Когда эта дамба прорвётся, потоп затронет даже Австралию.
Наверное, я зря крикнула ему, что хочу побыть одна.
Но и делать вид, что не хочу этого, тоже уже устала.
Порой ей жутко не хватало сна на отдельной кровати, ночей без ночника и вечеров наедине с собой; но говорить ему об этом она боялась.
Казалось, стоит отвергнуть малую толику его привязанности – и она потеряет всю.
Почему он наотрез отказывается спать без ночника?
Спрашивать это она боялась тоже.
Откуда столько страха перед беседами о своих желаниях?..
Это жутко неправильно – бояться говорить что-то тому, с кем делишь постель.
Присев на корточки, Вера коснулась струн гитары; струны ответили тугим стоном.
Точно такой уставший стон уже несколько недель бился в душе.
Помимо неудобных упрямых мыслей о страхе, её ужасно угнетала мрачная неприязнь: неприязнь Артура и Насти.
Откуда она взялась – неприязнь Артура? Что я ему сделала?
Но неприязнь Артура – какой бы странной она ни была – хотя бы ограничивалась часом в день. Неприязнь же Насти лилась на неё бесконечным потоком – и именно в те редкие моменты, которые она выкраивала, чтобы побыть в общаге одной.
– Зачем ты кивнула Марине? – хмуро поинтересовалась Верность Ему, скрестив на груди пухлые руки. – Ты должна была посмотреть, как сделает он, – и сделать так же.
– Ещё чего! – возмутилась Верность Себе, сдув с потного лба прядь волос. – Он просто сделал вид, что её там нет! А это очень глупо!
