– Он что… пригласил нас? – дрогнувшим голосом спросила Людмила.
– Да. Он хочет сыграть с вами, – без энтузиазма пояснил Ганичев.
– Куда уж нам! – горько махнула она рукой.
– Я… Да я… – повернулся к ней Кротов.
– Молчи. Банджо давно пропил.
– Продал я его. Хорошему человеку, – хмуро сказал Кротов.
– Значит, не сможете… – Ганичев уже смирился с тем, что они не пойдут, да и нечего им там делать.
– Да, не сможем, – с едва уловимой обидой произнесла она. – Скажете Леше: не нашли нас.
– Простите, что побеспокоили, – Ганичев, не глядя, кивнул им и вышел.
– Кто не сможет?! Это я не смогу? – грозно сказал Кротов и вырвал билет у жены. – Еще как сыграю, не боись!
– Дурачок… – с жалостью сказала она.
– Я, может, пью оттого… – он не договорил, отвернулся.
Задремавший на станции «Скорой помощи» Ганичев встрепенулся от резкого звонка. Вызов! Бригада устремилась к машине. «Рафик» отъехал.
Одновременно с отъездом «Скорой» началась джазовая пьеса в исполнении ансамбля музыкантов. Далее, сменяя друг друга, проходят сцены работы бригады Ганичева по спасению больного – и импровизации музыкантов. Четкость, с какой вступает в дело каждый член бригады: водитель, врач, санитары, – напоминает сольную игру музыкантов. Каждый эпизод работы «Скорой» находит себе эквивалент в музыке.
Лица врачей и лица музыкантов. Труд одинакового напряжения и равной душевной отдачи.
Уставший до предела Ганичев вышел из дверей кардиологической больницы, куда только что был доставлен больной. Он утер лицо белой шапочкой.
– Успели… – сказал водителю.
И расплылся в улыбке.
Устало улыбались и музыканты, закончив пьесу под гром аплодисментов.
Ганичев метался перед студией телевидения, взглядывал на часы. Наконец не выдержал, сунулся внутрь к вахтерше.
– Вы меня не пропустите?
– Пропуск!
– Был бы пропуск, я бы не спрашивал.
– Не имею права. Отойдите, гражданин!
Ганичев опять вышел на улицу. Мимо шли знакомые музыканты. Ганичев остановил одного.
– Простите, вы Сокольникова не вызовете?
– Вряд ли он сможет. Сейчас запись.
К телецентру подошел автобус. Из него вышла большая группа финских музыкантов. Ганичев подскочил к молодому парню, который тащил ударную установку. Взялся за барабан.
– Плиз? Ай хелп.
Тот пожал плечами, отдавая барабан. Прикрываясь им, Ганичев прошел мимо вахтерши. На лице его сияла улыбка: он был доволен своею выдумкой, а также тем, что снова, как в юности, носит инструменты за музыкантами.
В павильоне все было готово к записи. На освещенной площадке за столиком сидели ведущий передачи – тот же толстячок, что показывал старую хронику, – и Сокольников.
– Алексей Дмитрич! – помахал ему рукою Ганичев, пронося барабан на другую площадку.
Сокольников кивнул, продолжая о чем-то тихо разговаривать с ведущим. Рядом готовились к записи музыканты его состава: все в одинаковых концертных костюмах, таких же, как у Сокольникова.
Ганичев поставил барабан перед телекамерой и пожал руку финскому музыканту.
За столиком между Сокольниковым и ведущим шел разговор.
– Я не понимаю, почему ты не хочешь сказать о своем первом составе! – кипятился ведущий.
– Не хочу, и все, – сказал Сокольников.
– Я понимаю, ты на них обижен, но это был первоклассный состав. Давай я скажу.
– Не надо. Не в обиде дело.
– А в чем? Для истории советского джаза эти имена кое-что значат, поверь мне. Кротов, Банькович, Решмин…
– Боря умер, – сказал Сокольников.
